Этого было достаточно, чтобы учительская слегка притихла, а как только шум улегся, то и до тишины было рукой подать – тут уж все происходило со скоростью геометрической прогрессии. Нина Александровна именно так и подумала, когда услышала вокруг себя тишину. Ни наслаждения, ни торжества она при этом не почувствовала, но все-таки было приятно, что ей удалось сосредоточить на себе внимание без особого труда. И вот завуч Петр Петрович, прервав разговор с двумя учительницами, повернулся к Нине Александровне:

– Я вас слушаю.

– Петр Петрович,– в звонкой тишине, нарочно растягивая слова, обратилась Нина Александровна к нему.– Петр Петрович, я должна вас информировать о том, что ученицы моего класса жалуются на преподавателя физкультуры Моргунова…– Она сделала крохотную паузу, успев подумать: «Правильно работаешь, Нинка!» – и продолжала: – Дело в том, Петр Петрович, что Моргунов во время уроков хватает девятиклассниц за колени, якобы демонстрируя, как надо правильно выполнять упражнение. Нине Александровне не надо было видеть лиц, чтобы знать, как учительская реагирует на ее убийственные слова. Ниной Александровной, несомненно, была довольна ее наставница и друг – Анна Семеновна; страдала стыдом за другого человека предобрейшая учительница естествознания Елена Алексеевна, любовалась Ниной Александровной молодая и робкая географичка Нинель Григорьевна, и была втайне возмущена происходящим модерная англичанка Людмила Ивановна Зимина, выдающая себя за раскрепощенную прогрессистку, свободную, например, в вопросах секса, так как она почти год провела на практике в туманном Лондоне. Открыто возмущаться Зимина инцидентом не могла, боясь Нины Александровны как огня. Сам Мышица сидел ни жив ни мертв – этакий раздавленный несчастьем брюнет пляжного типа,– а что касается завуча Петра Петровича, то он откровенно растерялся и только постанывал:

– Я… я… я учту ваше замечание… я… я…

Пока завуч Петр Петрович якал и заикался, раздался победительный звонок, и Нина Александровна, деловито помахивая классным журналом, который раньше держала за спиной, сквозь ликующий звонок и тишину пошла к дверям с таким видом, точно это не она взорвала в учительской пластиковую бомбу. Нина Александровна беспрепятственно вышла в коридор, но здесь снова замешкалась – перед глазами опять стояла несчастная Люция Стефановна, а в ушах звучало надрывное: «Если бы ты знала, как иногда хочется выстирать мужские носки!» Все это по-прежнему больным эхом отдавалось в груди, и длилось бы это, наверное, бесконечно долго, если бы из соседнего класса не вышла знаменитая, то есть заслуженная и так далее, учительница Серафима Иосифовна Садовская, никогда во время перемен не бывающая в учительской. Увидев ее, Нина Александровна так обрадовалась, что чуть не бросилась к Серафиме Иосифовне на шею, но удержалась потому, что невозможно же обниматься с женщиной, которая зимой и летом носит тяжелые мужские сапоги, кашляет стариковским басом от бесконечного курения, а руки у нее такие, словно она не преподавательница русского языка и литературы, а колхозная доярка. Однако Нина Александровна была по-девчоночьи влюблена в Садовскую, именно ей, единственному человеку на свете, несла, как говорится, все радости и печали. Знаменитая учительница платила Нине Александровне дружбой, увидев ее теперешней, сразу поняла, что Нина Александровна чем-то взволнована, хотя внешне хочет казаться холодноватой.

– Здравствуй, Нина! – первой поздоровалась Садовская и погрозила пальцем.– А ну не шалить!

И этих слов было достаточно, чтобы Нина Александровна вошла в десятый «а» своей обычной походкой и весело поздоровалась с учащимися:

– Добрый день! Любовь Веретенникова, прошу вас пройти к доске.

Когда Веретенникова уже стучала мелом и морщила невысокий лобик, Нина Александровна вдруг подумала: «Стирать мужские носки? А что в этом такого особенного – стирать мужские носки? Вот глупость-то…»

– Прошу жить в быстром темпе, Люба,– сказала Нина Александровна ученице.– Темп, темп, друзья мои!

Заместитель председателя райисполкома, ведающий вопросами лесной промышленности, Игорь Петрович Стамесов приехал в Таежное довольно рано – в десятом часу утра,– поселившись в небольшой заезжей, для начала решил прогуляться по центральной улице, чтобы размять уставшие в «газике» ноги и посмотреть на поселок, в котором не был месяца три. Одет Стамесов был в модную дубленку, на ногах имел импортные теплые ботинки, шапка на нем была, конечно, пыжиковая, но не новая, а примерно двухгодичной носки. Со стороны Стамесов производил впечатление человека спокойного, интеллигентного, простого – так он скромно шел по улице, так уважительно здоровался со знакомыми.

О приезде заместителя Нина Александровна узнала случайно: увидела, как он прогуливается по Таежному. Оказавшись на одном деревянном тротуаре со Стамесовым, она могла бы встретиться с зампредом, если бы продолжала свой обычный путь к школе, но Пине Александровне подумалось, что встреча со Стамесовым перед его разговором с Сергеем Вадимовичем может оказаться преждевременной и даже вредной. Поэтому Нина Александровна свернула в первый попавшийся переулок, уверенная, что Стамесов ее не заметил, проводила его одобрительным взглядом, жалея о том, что конфликт с бывшим механиком Булгаковым, видимо, лишил их прежних легких и приятных отношений.

Утро в тот день выдалось погожим. От вчерашней метели не осталось и следа – над поселком ярко синело высокое небо, дымы из труб поднимались в небо прямыми столбиками, собаки веселыми пушистыми клубками катились по дороге, грузовые автомобили бежали быстро, успев утрамбовать вчерашний снег. В узком переулке прохожих совсем не было, по обе стороны стояли стройными свечками заснеженные ели, в уютных палисадниках черемухи и рябины были закутаны снегом так заботливо, словно это было сделано человеческой рукой; в деревьях возились снегири. Вчерашний снег на низких заборах казался вкусным, совсем похожим на мороженое, и, поколебавшись немного, Нина Александровна остановилась, сняв замшевую перчатку, осторожно положила в рот горстку рассыпчатого снега – запахло весенней талой водой, кончик языка пощипывало, и лицо у Нины Александровны сделалось лукавым, затаенным, как бывало в детстве, когда она совершала предосудительный поступок. Однако в переулке было тихо, прохожих по-прежнему не замечалось, и она почувствовала разочарование, подумав: «Мне теперь все можно!»

Впрочем, Нинка Савицкая и в далеком детстве могла без страха совершать такие поступки, которые были недоступны другим детям, так как ее мать, переменившая трех мужей, последовательно осуществляла, как она выражалась, идею свободного воспитания единственной дочери. Так что с восьми-девяти лет Нине разрешалось ходить одной по небольшому городу Сельцо, куда они к этому времени переехали, купаться в тех местах Оби, где ей вздумается, дружить с любыми девчонками и мальчишками, с конца мая ходить босиком, есть все что попадется, пить некипяченую воду и по-мальчишески коротко стричь волосы. Обязана она была делать только два дела – ложиться спать ровно в десять часов и держать в идеальном порядке свою комнату. Школьные дневники дочери мать проверяла еженедельно, при появлении двоек и троек спокойно выгибала левую бровь: «Останешься на две недели без кино и карманных денег…» Мать работала директором небольшой швейной фабрики, всю жизнь, как бы ни менялась мода, носила строгие английские костюмы и была таким властным человеком, что два отчима Нины Александровны к девочке относились бережно и даже пытались ее баловать. Мать Нина Александровна по-своему любила, часто – уже подростком и юной девушкой – советовалась с ней, так как мать прекрасно знала жизнь и людей, и Нина Александровна у нее многому научилась.

Последний отчим Нины Александровны стал настоящей любовью матери, и дочери давно было ясно, что это последний муж директора швейной фабрики Фаины Ивановны Савицкой. Отчим работал в городском музее, имел степень кандидата наук, опубликовал несколько книг о деревянном городе Сельцо, Нарыме, купеческом Ромске. Он носил сильные очки, был по-ученому сутул и рассеян, и только близкие люди знали о том, что последний отчим Нины Александровны в середине Великой Отечественной войны раненным попал к немцам в плен, был в лагере смерти, трижды приговаривался к уничтожению, но по счастливой случайности выжил. От лагеря у него осталась холодящая сердце особенность: у отчима всегда были сбиты до крови костяшки пальцев правой руки, так как он во сне сжатым кулаком ударял в стенку, да так сильно, что брызгала кровь, но от этого отчим не просыпался…