За дверью судейской комнаты ровно через минуту после ухода зачарованной парочки начался бракоразводный процесс гражданина Савицкого Алексея Евтихиановича с гражданкой Савицкой Ниной Александровной, и Нине Александровне предстояло понять, что причина развода одна: муж ушел от жены, испортившей ему жизнь.
Комната для судебных заседаний по контрасту с грязным коридором и зачуханным фасадом оказалась светлой, высокой, современной, чистые белые стены, хорошие стулья, поставленные в четкие ряды, стол с торжественной скатертью, судейский стул с официальной прямой спинкой и успокаивающие шторы на окнах – зеленые, в крупных складках. А в окружении двух наперсниц – знакомой уже Нине Александровне женщины явно судейского вида и пожилой гражданочки в шерстяном платке – сидело само Правосудие в образе полной, голубоглазой и белотелой блондинки с таким добрым и веселым лицом, что хотелось смеяться, как от щекотки. Худая до болезненности секретарь суда с пальцами, унизанными дешевенькими перстнями и кольцами, сидела в стороне и глядела в серую оберточную бумагу, на которой писались судейские документы. Рядом с секретарем суда голубоглазое Правосудие выглядело ангелом высшей кондиции и, наверное, до чрезвычайности походило на ту полную блондинку с ямочками на хозяйственных руках, с которой теперь жил бывший муж Алексей Евтихианович.
Вот, оказывается, какой была судья Нелли Ефимовна Кропачева, избранная во время последней выборной кампании в районные судьи и на фотографии, плохо отретушированной в местной типографии, выглядевшая старой и брюзгливой толстухой. Как только Нина Александровна первой вошла в комнату для судебных заседаний, судья Кропачева еще раз мило улыбнулась (улыбка явно осталась от зачарованной парочки), поднявшись, отвесила вошедшим вежливый и веселый поклон.
– Прошу садиться.
Все остальное произошло с такой ошеломляющей скоростью, что Нина Александровна не успела ничего понять и даже услышать. Судья мгновенно, без точек и запятых, скороговоркой прочла короткое заявление, не дав ни секунды передышки, поглядев направо и налево – наперсницы! – спросила у Нины Александровны, согласна ли она на развод, и как только Нина Александровна промолвила «да», суд встал как по команде и Кропачева прочла решение, да так быстро, так мгновенно, что все это походило не на суд, а на «скорую помощь».
– Суд удовлетворил ваш иск. Последний вопрос: кто будет платить?
– Я! – не дав судье договорить, заявил Замараев, и на этом все кончилось…
Когда Нина Александровна мерным бережно-уверенным шагом выходила из комнаты для судебных заседаний, она услышала, как та женщина судейского вида, что шепталась в коридоре с Замараевым, сказала ему радостно: «Поздравляю, Алексей -Евтихианович!» А он, гражданин Замараев, наверное, раскланявшись в ответ на поздравления, барскими шаркающими шагами уже двигался за гражданкой Савицкой Ниной Александровной, но добрался только до середины грязного коридора, потом звук его теплых французских ботинок стал замедляться и как-то незаметно утишился совсем, точно бывший муж растаял в затхлом воздухе. Потому Нина Александровна до конца коридора дошла одна, ей неудержимо хотелось обернуться и посмотреть, что произошло с зимними ботинками Замараева, но она, конечно, не обернулась и вскоре оказалась на улице, где все было сереньким, низким и грязноватым, кроме сверкающей лаком «Волги», принадлежащей Таежнинской сплавной конторе.
– Пожалуйста, Нина Александровна!
Подходя к машине, она почему-то ощущала себя такой же сильной, яркой и стремительной, как новенькая «Волга».
– Отправляйтесь в Таежное! – приказала Нина Александровна дяде Коле.– Я задержусь…
День в Пашеве выдался теплым, сырым, темным от низких сероватых туч; все вокруг по-прежнему казалось грязным, низким и широким, в ста метрах от райисполкома буксовал на раскисшей дороге большой зеленый грузовик, похожий на гигантскую навозную муху и жужжанием и цветом. Над машиной летали обрадованные суматохой сороки, напоминающие из-за всеобщей серости ворон.
Сначала Нина Александровна не знала, куда ведут ее ноги, шла только для того, чтобы не останавливаться, а потом поняла, что левая нога стремится в райисполком, где Нина Александровна как депутат бывала почти всякий раз, когда приезжала в райцентр. Обнаружив, куда ведут ее ноги, она поняла, чего им, ногам, надо: дела, отвлечения от тяжелых мыслей, энергичного существования.
Остановившись, Нина Александровна по-крестьянски заботливо подумала о том, что, по всей вероятности, затишье в серых и низких тучах кончится мокрым снегом – так они были тяжелы, обременены, перенасыщены. И она пошла быстро в другую сторону… Звук буксующего грузовика постепенно затихал за спиной, сороки тоже угомонились, обнажившийся местами от снега деревянный тротуар, казалось, был бесстыдно голым; над районным маслозаводом висела такая крупная вывеска, какой, наверное, не имели заводы-гиганты; здесь же на воротах, как на таежнинской парикмахерской, бессонно разговаривал динамик: «…выпуск станков увеличился…»
Райцентр внезапно кончился – дома оборвались, словно кинопленка, увиделась небольшая возвышенность, на которую изящно и легко взбегали кресты и звезды большого благоустроенного кладбища. Так вот куда вели теперь ноги Нину Александровну Савицкую! Впрочем, посещать кладбище давно стало для нее разрядкой. Нина Александровна начала подниматься на кладбищенский взгорок, что сейчас, после развода с Алексеем Замараевым, оказалось для нее просто необходимым. Она подумала о том, что вот в эти самые минуты, когда каждая клеточка ее тела так напряжена, что она самой себе кажется сияющей, яркой и сильной, как директорская «Волга», могут наконец на фоне кладбищенских мыслей о бренности всего сущего прийти ответы на неразрешимые пока вопросы ее теперешней жизни. «Жаль только,– издеваясь над собой, думала Нина Александровна,– что кладбище такое благоустроенное, современное, чистенькое. Эх, была бы разруха, упавшие кресты, растерзанные могилы!»
Она вошла в ворота металлической ограды кладбища, подумав, куда идти – направо или налево,– пошла прямо, стараясь не замечать мелочей. Судя по характеру и жизненному призванию Нины Александровны – математика! – она должна была, наоборот, принять с удовлетворением хорошую планировку, порядок, чистоту, которые чрезвычайно ценила во всех других случаях. Почему же она поеживалась от современной планировки райцентровского кладбища с чистыми и прямыми улицами и тремя площадями?
Стараясь понять себя, Нина Александровна остановилась возле простенькой могилы со звездочкой на фанерной пирамиде памятника, с неприхотливой деревянной оградкой и снежными кругами, лежащими друг на друге. Это были венки, положенные на могилу еще до последнего снегопада. Она прочла: «Юрий Семенович Слесарев. 1947-1969 гг. Спи спокойно, наш сын, муж и брат». Выходит, Юрий Семенович Слесарев прожил на грешной земле всего двадцать два года, и Нина Александровна по фотографии представила его во весь рост: высокий, впалогрудый, черноволосый молодой человек с нервным лицом… Она старательно и безбоязненно ворошила собственную душу – жалко ли ей Юрия Слесарева, его мать, жену, брата или сестру, хочется ли плакать оттого, что Слесарев прожил на этой теплой и круглой земле всего двадцать два года? Оказалось, что Нина Александровна жалела умершего, ей было больно, а от плохо покрашенной фанерной пирамиды сжималось сердце. Все это было так, все происходило правильно, естественно, но почему же тогда с каждой секундой делалось все легче, словно из груди по кусочкам вынимали холодный камень? Ну почему? Значит, она здесь для того, чтобы самой выкарабкаться на поверхность? Нина Александровна начала было считать про себя до десяти, но от злости на Нинку Савицкую не досчитала, а приказала ей жестоко: «А ну выйди-ка вон с кладбища, подлая!»
После того как металлическая ограда кладбища осталась позади, Нина Александровна прислонилась спиной к одинокому чахлому тополю и медленно подумала: «Когда открылась у Сергея язва? Почему я об этом ни разу не вспомнила, чтобы спросить у него? Ведь это такой простой вопрос! Когда открылась язва? Через несколько недель или месяцев после женитьбы на мне?»
