В этом отношении турки поставлены в несравненно выгоднейшее положение. Мы живем и не можем не жить открыто: каждый день толпы турок бывают в лагере, кругом расположены поселки и деревни. Что это население далеко не всегда дружелюбно к нам, доказательством может служить следующий факт. На днях американский корреспондент и я проезжали через село, находящееся почти среди нашего лагеря, и остановились попоить лошадей. Какая-то женщина, бормоча на своем: непонятном для нас языке, очевидно, ругательства, схватила камень и пустила в нас; тут же стояло несколько турок, любовавшихся этой сценою; у каждого из них на груди были жестянки, выданные ради свободного доступа в лагерь. Мы, без сомнения, только посмеялись этому неожиданному проявлению женской ненависти, которая, как нарочно, попала на самых невинных и вовсе не воинственных людей; но дерзость подобного обращения у самого лагеря не могла не показаться нам очень характерной. Вполне понятно, что это население, можно сказать, живущее с нами, имеет все средства знать, что творится в нашем лагере, сколько у нас батальонов, эскадронов или сотен, каким числом орудий мы располагаем, как стоим, какая часть пришла и кто куда двинулся. Все эти сведения, разумеется, очень быстро и удобно передаются в лагерь Мухтара-паши. И передачей этих сведений руководит уж конечно не корысть, не низкая продажность, как у наших лазутчиков, а патриотическое чувство ненависти к врагу или религиозный фанатизм, во всяком случае, побуждения гораздо более уважительные, нежели «новая монета».
Можно себе представить теперь, с какой улыбкой встречаем мы, русские и иностранные корреспонденты, ходящие здесь, в штабе, мнения, да и не только мнения, но и кое-что гораздо догматичнее мнений, относительно необходимости всевозможных стеснений печати по поводу военных известий и корреспонденций с театра войны. Я не мог даже подозревать, чтоб у нас так много было вольнопрактикующих цензоров, как их оказалось здесь, особенно после неудач, вынудивших наше отступление. Иной даже в грамоте плох, двух фраз не сумеет склеить на письме и кроме «Нивы» ничего не читает; но и гот во всеуслышание не стыдится поднимать свой «авторитетный» голос против военных корреспонденций и вообще в пользу всевозможных стеснений печати. Послушать этих господ, так кроме реляций, на которые ни один сколько-нибудь порядочный военный историк не станет ссылаться, нельзя ничего другого печатать. Можно еще, впрочем, писать хвалебные гимны, воспроизводя какие-нибудь необыкновенные подвиги состоящих при штабе, о том, как такой-то геройски проскакал, передавая приказание, как гранату разорвало чуть не на носу его лошади и пули свистали между пальцев. «Нужно быть специалистом, чтоб писать корреспонденции с театра войны», — часто случается слышать здесь, и каждый раз приходится отвечать: «Кто же мешает этим специалистам? Где скрываются они и отчего не пишут или не опровергают того, что неправильно написано неспециалистом?» О том, какие мелочи интересуют и производят переполох среди этих рыцарей цензуры, можно судить из того, что некоторые здесь серьезно обиделись по поводу описанной мной, в несколько ироническом тоне, сценки, как при передвижении Корпусного штаба требуется «лошадь генерала». Некто публично высказал по этому поводу, что в этом случае усматривается новое, неопровержимое доказательство, что «корреспондентов не следует терпеть в армии»; другие, впрочем, были снисходительнее: они предавали остракизму только гражданских корреспондентов. Но, как нарочно, на днях явился повод для преследования и военных корреспондентов. Некто, как все здесь говорят, из служащих в Корпусном штабе напечатал в «Московских ведомостях» очень верную характеристику одного полковника Генерального штаба; по крайней мере, все его узнали. Не надо и говорить, что ни одна серьезная статья не заслужила столько внимания, как это описание, которое, в сущности, лишено всякого общественного значения и которое, как касающееся исключительно личности и хлестко написанное, с радостью встречено было бы разве на страницах «Петербургского листка». Теперь одни не без удовольствия вчитываются в эту «военную» корреспонденцию; другие собираются сделать «историю» автору ее — «специалисту».
Долгом считаю, однако, оговориться: все сказанное здесь относительно цензурных поползновений не относится лично к командующему корпусом. Напротив, не раз мне приходилось слышать от генерал-адъютанта Лорис-Меликова фразу: «Пусть пишут что хотят», когда некоторые из подчиненных его не в меру усердствовали по гасильнической части. Корпусному же командиру мы обязаны, что столичные корреспонденты освобождены теперь от здешней цензуры, как это и следует на основании утвержденных военным министром правил цензуры: комиссии Главного штаба, как поставленной в более беспристрастные условия, совершенно достаточно, чтоб не допускать до времени опубликования тех известий, который могли бы причинить какой-нибудь вред в военном отношении. Просматривая свои корреспонденции в печати, я еще раз убедился, что не нужно обладать особыми специальными сведениями, чтоб не опубликовать чего-нибудь такого, чем мог бы воспользоваться неприятель; для этого достаточно только обладать здравым смыслом. Но ручаюсь и говорю на основании опыта, что совсем в ином виде появлялись бы мои корреспонденции, если б они не избегали той цензуры, которая установлена была здесь над нами и которая до сих пор действует относительно иностранных корреспондентов и посылаемых нами телеграмм. На днях мне не дозволили телеграфировать о движении турок против отряда генерала Тергукасова на. том основании, что турки могут узнать, что мы знаем о их движении! Через два-три дня я прочел телеграмму с этим известием в газете «Кавказ», куда, как и в «Московские ведомости», военные депеши посылает г-н Волховской, один из служащих в здешнем штабе. Сколько известно, г-н Волховской сам себе цензурует депеши и корреспонденции; по крайней мере, он не подчинен «нашему» цензору, подполковнику Генерального штаба Воинову. Благодаря этому мы еще раз мог ли убедиться, что сколько цензоров, столько и цензур. У нас это выражение должно быть гораздо употребительнее известной поговорки «Сколько голов, столько и умов»...
Еще должен я сказать, что совсем «не штабные» отношения встречаем мы в войсках. Здесь, среди сражающихся, среди лиц, непосредственно несущих на своих плечах все тягости войны, мы, корреспонденты, постоянно встречаем самый радушный прием. Один солдат, с которым мне случилось разговаривать еще на Владикавказской железной дороге, узнав о цели моего путешествия в армию, выразился в том смысле, что этим путем, по крайней мере, государь и родные будут знать, что творится в армии, что она не затеряется бесследно и не забудется на далекой чужбине. С тех пор, вращаясь среди войск, деля с ними походы, я не раз испытывал то уважение, которое проявляется в них к нашей миссии. Не однажды случалось слышать мне выражение уверенности, что наша печать не покривит в своем слове, что мы, корреспонденты, сумеем выяснить и не побоимся печатать «правду». Наши доблестные войска не опасаются «правды» — они домогаются ее. Они за нее, потому что она за них...
Говоря это, мне хочется показать, что не из печати неприятель может иметь верные сведения об армии своего противника; уж как ни свободна европейская печать, как ни наполнена она известиями относительно турецкой армии, однако, ничто не обнаруживает, чтоб этой свободой или, выражаясь свойственным иному языком, чтоб этой «разнузданностью» иностранной печати мы могли воспользоваться в нашу пользу в качестве врагов турок; в европейской печати говорили, например, что зевинская позиция «недоступна с фронта», и хотя это мнение можно было проверить, подойдя к Зевину, однако, никто не скажет, чтоб указание это, невыгодное для турок, послужило нам в пользу. Будем же уверены, к чести нашей, что и Мухтар-паша не в силах воспользоваться для себя теми сведениями, которые может дать русская печать. Победы и поражения далеко не этим обусловливаются...
В последние дни ничего особенного не происходило. Войска находятся в томительном ожидании, как было до войны. Ожидали решительного сражения, как только придут подкрепления; но и подкрепления пришли, а мы все не двигаемся с места и не покидаем своего наблюдательного поста. Чуть не каждый день турки тревожат нас ложными известиями через лазутчиков. Уж столько раз приходилось слышать о готовящемся «ночном нападении», что всякий раз, как делаются приготовления к встрече неприятеля, можно пари держать, что ночь пройдет совершенно спокойно. 17 июня прошел слух, что Мухтар-паша хочет прорваться в наши пределы у Ани; немедленно бригада 39-й пехотной дивизии двинута была в Ани и расположилась у развалин этой древней столицы Армении. 24 июня узнаем, что позиция эта очищена нашими войсками; на другой стороне Арпачая, против Ани, оставлен был небольшой отряд, из саперного и еще одного батальонов, а бригада с артиллерией и Тверским драгунским полком, под начальством генерал-майора Цитовича, направилась к эриванскому отряду, который занимал укрепленную позицию на Чангилских высотах. Движение это объяснялось тревожным известием, будто отряд генерала Тергукасова снова находится в затруднительном положении, так как ему угрожают значительно превосходные силы неприятеля под начальством Измаила-паши. Теперь говорят, будто генерал Тергукасов вынужден был без боя переменить позицию, а турки вторглись в Эриванскую губернию. Таким образом: то, чего так опасались, случилось: турки вошли в наши пределы, тогда как мы все еще продолжаем стоять против высот, занятых Мухтаром-пашой от Визинкея вплоть до Арпачая. Рождается вопрос: откуда могли взяться у турок силы, чтоб очутиться в значительном числе против генерала Тергукасова и заставить его отступить без боя? Если эриванский отряд успешно боролся со всем корпусом Мухтара-паши, если он, озлобленный двумя большими сражениями и непрестанным боем при отступлении, смог разбить у Баязета 13 000 турок, то необходимо думать, что в настоящее время значительнейшая часть турецкой армии направилась против генерала Тергукасова. Это сосредоточение турецких сил, надо думать, произошло, главным образом, за счет стоящего впереди нас корпуса Мухтара-паши: а в таком случае не лучше ли было бы воспользоваться этим обстоятельством, и разбить Мухтара-пашу в его укрепленной, но страшно растянутой позиции? Тогда Измаил-паша волей-неволей был бы принужден убраться восвояси...
