Теперь, когда матушки не стало, черствость, которую он проявлял в последнее время, мучила его. И брат был постоянным о ней напоминанием.

   И в этот день, собравшись на прогулку, Людовик пригласил с собой только Мориньера и Филиппа - тем, кому он доверял.

   Шел медленно. Думал.

   Друзья двигались чуть позади. Молчали.

   Обернувшись, король поманил вдруг Мориньера пальцем.

   Сказал:

   - Подойдите.

   Когда тот приблизился, заговорил негромко:

   - Вас очень любила и ценила моя мать. Вы единственный из придворных, кто не брезговал до последнего дня целовать ей руку. Вы один говорили с ней столько, сколько ей было надо. Расскажите, о чем вы говорили? Что беспокоило матушку в самые последние ее дни?

   Мориньер понял. Он ждал этого вопроса давно - невозможно носить в себе такую тяжесть бесконечно. Проговорил:

   - Королева-мать говорила, что безмерно гордится вами, ваше величество. Она говорила, что управлять государством - тяжкий труд. Кто не правил - тому не понять.

   Король взглянул на него пристально:

   - В самом деле?

   - Да, ваше величество, - не моргнув глазом, ответил Мориньер.

   Это была неправда.

   Королева-мать очень огорчалась тем, что отношения со старшим сыном в последние месяцы так переменились.

   - Он стал высокомерен и спесив, - сетовала она, сжимая пальцы Мориньера. - Я чувствую в этом и свою вину. Я недодала ему любви, не научила быть снисходительным. Я хотела, чтобы он был набожен и благочестив, но и в этом не преуспела. Я знаю, вы любите вашего короля. Вы любили его и тогда, когда он был мальчиком. Не оставьте его и теперь.

   Он обещал.

   И сейчас, когда он отвечал на вопрос Людовика, он был уверен, что солгав, поступает правильно. Все надо делать вовремя: быть рядом, уважать, любить. Корить себя за то, что изменить нельзя - бессмысленно. А в некоторых случаях - даже вредно.

   Мориньеру показалось, что слова его возымели действие. Во всяком случае, Людовик как будто обмяк, оттаял. Сказал вдруг:

   - Я знаю, вы давно не были дома. Поезжайте. И возвращайтесь через пару дней.

   Разрешение короля оказалось очень кстати. Скоро, думал Мориньер, ему придется покинуть Париж. И надолго, похоже.

   Так что теперь было самое время заняться устройством Дени в колледж иезуитов.

   *

   Дени встретил Мориньера воплями радости. Скатился по лестнице, обхватил вошедшего судорожно, уткнулся носом. Мориньер едва успел прикрыть ладонью эфес шпаги, уберегая ребенка от травмы.

   - Тише, тише, мой дорогой! Что за крики? - улыбнулся.

   Дени поднял голову, поймал взгляд. Ничего не говорил. Молчал и смотрел.

   И Мориньер - молчал. Глядел в распахнутые глаза ребенка. Держал руку на его голове. Медленно водил ладонью по кудрям.

   Вдруг почувствовал, как стало стесненным дыхание. Он отдал плащ и шпагу встретившему его дворецкому, присел на корточки. Прижал ребенка к себе.

   Потом они ужинали. Сидели друг напротив друга. Дени глядел во все глаза. Не сводил взгляда. Не улыбался. Будто насматривался впрок.

   - Как вы тут жили, Дени, все это время? Как вы занимались? Довольны ли вами учителя?

   - Не очень, - опустил глаза мальчик. - Завтра вам, думаю, все расскажут.

   Вздохнул обреченно.

   Мориньер не удержал улыбки.

   - Может быть, вы меня сегодня как-то... ммм... подготовите? Расскажете сами?

   - Мне кажется, не стоит, монсеньор, - произнес осторожно.

   - Надеетесь, что завтра всплывет не все?

   Дени заулыбался шкодливо. Кивнул.

   - Ладно, - Мориньер поднялся из-за стола. - Подождем до завтра.

   Мориньер думал о том, что собирался рассказать Клементине о ее брате и не сделал этого. Понял, что ей в ближайшее время достанет хлопот и без этой новости. Отложил сообщение на потом.

   Отослав Дени спать, отправился в кабинет. Сидел, смотрел на бушующее в камине пламя. Думал: два дня - это так мало!

   Чувствовал себя без кожи - непривычно уязвимым. Будь у него возможность, думал, он ни за что не возвращался бы теперь ко двору. Поселился бы в этом доме или уехал прочь, в провинцию. Женился бы. Растил детей. И ни одного чужака близко не подпустил бы к себе и своей семье.

   Сидел. Думал.

   Знал: это пройдет.

   Когда за его спиной скрипнула дверь, не обернулся. Подождал мгновение. Потом произнес тихо:

   - Не стойте в дверях. Заходите.

   Ступая на цыпочках по каменному полу, к нему медленно приблизился Дени. Одетый в ночную рубашку, с дурацким белым колпаком на голове он выглядел так забавно, что Мориньер не удержался - стянул с головы ребенка колпак, бросил его в кресло напротив, протянул руки. Дени вскарабкался ему на колени, прижался всем телом, обхватил Мориньера руками. Замер.

   Мориньер ухватил ладонью ступни ребенка, пощупал, покачал головой.

   - Не бродили бы вы по дому босиком, Дени.

   Кивнул молоденькой няне, с облегчением обнаружившей своего питомца в кабинете хозяина:

   - Пусть посидит. Принесите только что-нибудь укрыть его.

   *

   Следующее утро началось для Дени с неприятностей.

   Мориньер вызвал его к себе. Сказал:

   - Побудьте, пожалуйста, со мной, Дени. Сейчас мне предстоит разговор с вашими учителями. И мне хотелось бы, чтобы вы слышали все, что они будут говорить. Я желаю, чтобы, в случае, если слова их покажутся вам несправедливыми, вы имели возможность возразить.

   И он вынужден был стоять и слушать все, что говорили вызванные опекуном учителя. Они входили один за другим, останавливались посредине комнаты. Оглядывались на Дени с удивлением - слишком неожиданно было для них присутствие в кабинете ребенка.

   Говорили. Вначале осторожно. Потом распалялись. Мешали сообщения о том, что они успели преподать мальчику, с его прегрешениями. Самыми малыми. Самыми незначительными.

   Перемежали обычные слова со словами, начинающимися с бесконечных "не": "невнимательный", "несдержанный", "неусидчивый".

   Ни один не забыл о его проступках. Ни один не умолчал.

   Говорили. А Дени слушал. Все ниже и ниже опускал голову. Но молчал. Не выдержал только, когда вошедший последним отец Берие вдруг, колыхнув четками, проговорил жестко: "Мальчик порочен. Он, как иной плод, до самой сердцевины поражен грехом гордыни".

   Дени вскинул голову.

   - Неправда! - вскричал. - Это неправда!

   - Вот видите, - развел руками отец Берие.

   Тут Мориньер поднялся, вышел из-за стола, подошел к Дени. Взял его за подбородок, заставил смотреть на себя.

   - Вы считаете себя лучше других, Дени?

   - Нет, монсеньор.

   - Вы презираете людей?

   - Нет, сударь.

   - Вы уверены, что знаете все лучше прочих?

   - Нет.

   Мориньер улыбнулся. Повернулся к человеку в сутане.

   - А вы, отец мой, смиренны?

   - Да, монсеньор.

   - Покорны Господу нашему во всем?

   - Разумеется.

   - И горды этим, не так ли?

   Процитировал иронично, глядя в глаза побледневшему священнику:

   - "Гордящиеся своим смирением горды тем, что они не горды"?*****

   Подошел к окну, заложил руки за спину, проговорил не оборачиваясь:

   - Я благодарю вас, отец мой. Я все понял.

   Когда они остались одни, повернулся, подошел к мальчику.

   - Гордость, Дени, в отличие от остальных осуждаемых Церковью пороков, настолько вплотную соприкасается с достоинствами, что не иметь ее так же грешно, как и иметь. Будьте горды, дитя мое. Но не будьте чванливы. А грешны, что бы мы ни делали, мы будем все равно.