Он сел, заговорил.

   Клементина разглядывала его, не скрываясь. Смотрела на его рубленые черты лица, на мощные плечи, на крупные, крепкие кисти рук. Глядела на смоляные волосы, в которых, кажется, навсегда запутался ветер, на бронзовую от загара кожу. Думала, вот откуда в самый первый день их знакомства родился этот ее странный вопрос о море! Это казалось теперь настолько очевидно. Просто тогда интуиция ее сработала быстрее сознания. На каких-то пару месяцев быстрее, - усмехнулась.

   Обрэ говорил об отце-рыбаке, о брате и сестрах. Говорил о том, что отец все свои сбережения отдавал, чтобы выучить его, Жака, - старшего мальчика в семье. Говорил: "Знания - вот что делают человека сильным и успешным".

   Научил всему, на что хватило сил и денег: читать, писать. Считать. Научил управляться с лодкой и снастями. Научил чувствовать море и быть готовым ко всему... Обрэ дошел до знакомства с Мориньером - тут приостановился.

   Обрэ продолжил говорить медленно. Отсеивал то, что стоит говорить, от того, о чем упоминать не надо бы.

   Краем глаза наблюдал за полулежащей на кровати женщиной. Что-то в ее лице беспокоило его. Несомненно, она слушала его и наблюдала за ним. То улыбалась, то хмурилась. Но было что-то еще... какое-то внутреннее напряжение, которого не было еще вчера. И, - он перевел взгляд на ее руки, - ее пальцы...

   Замолчал. Подошел к Клементине, взял ее за запястье.

   - Сожмите руку в кулак, сударыня.

   Она попыталась.

   - Пальцы тоже отекли, Жак, - улыбнулась Клементина виновато.

   - Как вы себя чувствуете? - спросил строго. - Вы обещали мне, что не будете скрывать, если почувствуете себя нехорошо.

   - Все в порядке, не волнуйтесь. Рассказывайте, я слушаю вас со вниманием.

   - У вас ничего не болит?

   - Самую малость.

   - Что?

   - Боже мой, - вскипела Клементина, - ну, какая вам разница, дорогой мой Жак? Разве вы лекарь? Да и не происходит пока ничего такого, из-за чего стоило бы беспокоиться!

   - В самом деле? В самом деле - ничего? - его ничуть не смутила эта вспышка. - Я не лекарь, мадам. Но я иду за ним - и не вздумайте меня останавливать!

   - За кем это вы идете?? - она попыталась сесть.

   И скривилась от боли в спине.

   - За вашей Жиббо, конечно, - улыбнулся.

   Присел на край кровати, взял обе руки Клементины в свои руки. Прижал их к губам.

   - Ради Бога, полежите спокойно, моя госпожа. Я приведу к вам эту вашу бабку-повитуху. Пусть она будет рядом. Мне так будет спокойнее.

   Клементина смотрела на него в изумлении. Не отнимала рук.

   - Объясните мне, Жак... Что вам за радость возиться со мной? И с какой целью на самом деле оставил вас Мориньер в моем доме?

   Обрэ улыбнулся лукаво:

   - Вы все-таки решили отказать мне в дружбе?

   - Конечно, нет! - воскликнула Клементина, - но...

   Он поднялся.

   - Тогда я отправляюсь, графиня. А вам сюда сейчас пришлю эту негодницу Терезу - чтобы вы не скучали до нашего с Жиббо возвращения.

   - Попросите Перье - он проводит вас...

   - Я знаю, где она живет, - ответил, исчезая за дверями.

   *

   Клементина, в самом деле, чувствовала себя не слишком хорошо. Все началось несколько дней назад. Все это время у нее болела спина, тянуло поясницу, мутило. Несколько раз отвратительный комок подкатывал к самому горлу. Она замирала, сталась не шевелиться, не дышать. Не показывала вида.

   - Когда начнутся схватки - тогда и скажу, - думала.

   Сегодня, когда она обнаружила, как сильно отекли у нее ноги и руки, забеспокоилась. Такого в прошлый раз с ней не было. Впрочем, эта беременность вообще давалась ей тяжелее.

   Свою старшую дочь, Вик, она носила легко.

   Клементина улыбнулась, сообразив, уже сейчас уверена в том, что у нее - две дочери: старшая, обитавшая теперь в замке своего отца, и младшая - та, что бойко стучалась изнутри, сообщая, что с ней все в порядке.

   Стучалась... Клементина вдруг испугалась, побледнела, прижала ладонь к животу. Подай знак, дорогая! Пожалуйста, отзовись!

   Почувствовала шевеление, выдохнула.

   - Слава Богу! С тобой, милая, у меня, правда, совсем не так все просто, как с Вик, - сообщила она своему дитя. - Но если б ты знала, как я тебя люблю!

   Вошедшая в комнату Жиббо застала такую картину: Клементина полулежала на кровати и тихо говорила что-то, поглаживая себя по животу. Старуха улыбнулась:

   - Дождаться не можешь, когда получишь возможность поговорить со своей девочкой?

   Подошла ближе. Взглянула в глаза, коснулась кончиками пальцев нижних век Клементины, взяла женщину за руку.

   Повернулась к Жаку Обрэ, стоявшему в изножье.

   - Ты хорошо сделал, что позвал меня. Можно было сделать это и несколько дней назад.

   - Что? - испугалась Клементина. - Что-то не так, Жиббо? Что не так?

   - Успокойся, - проворчала старуха. - Приготовься, сейчас будешь рожать. А ты иди, - строго сказала Жаку Обрэ. - Ступай. Мужчинам тут сейчас не место. Иди и позови сюда Терезу. Или еще кого-нибудь - кто готов помогать.

   Жак кивнул. Вышел. Отправив наверх горничную Клементины, набросил на себя плащ и вышел во двор.

   Глава 27. Огорчения Дени

   С тех пор, как в январе умерла Анна Австрийская, Людовик, оставив Лувр, переехал в Сен-Жермен.

   Многие говорили - бежал. В этом была доля истины. Король, и прежде недолюбливавший Лувр, после смерти матери не желал оставаться в нем ни одного лишнего дня.

   Выслушав в очередной раз недовольные речи Кольбера, противящегося всякий раз перемене мест, он остался непреклонен.

   - Через неделю, - отрезал. - А если вас беспокоят возможные задержки в рассмотрении дел, займитесь организацией переезда и перевозки документов уже сегодня.

   Вместе с королевским двором в Сен-Жермен перебрались мертвенные холод и печаль. Король скорбел. В эти дни он чувствовал себя особенно одиноким. А потому он ни за что не желал отпускать от себя самых дорогих ему людей.

   Он приблизил к себе Луизу де Лавальер. Заставил ее выстаивать мессу рядом с королевой. Слышал, как шептались за спиной придворные. Супил брови. И не позволял Луизе ни на шаг отступить от ее королевского величества. Будто доказывал кому-то: "Это - две мои женщины. Одну я уважаю и ценю, другую - люблю. И не вам меня осуждать!"

   Не отпускал от себя Мориньера и Филиппа. Призывал их по вечерам, когда приходила пора укладываться спать. Говорил с ними. Звал их с собой на прогулки. Бродя по аллеям сада, доведенным Ленотром до совершенства, иногда обращался к ним с вопросами - пустыми, несущественными. Больше молчал. С ними ему молчалось легко.

   Зато, ревнуя к памяти матери, в это же самое время отдалил от себя своего брата - Филиппа. При жизни матушки он с трудом, но терпел то предпочтение, которое королева-мать оказывала своему младшему сыну, герцогу Орлеанскому. Уговаривал себя тем, что тот - слаб и женственен. И кому, как не Филиппу, служить больной женщине утешением.

   Потом, отдалившись, не находил в себе сил прийти к матери, как прежде, с открытым сердцем. В последние месяцы являлся к ней не как сын. Как король.

   Целовал руку, с трудом удерживая непринужденную улыбку на лице - очень неприятно пахло от больной матери. Рана после неудачной операции загнивала, источая непереносимое зловоние. Духи, которыми придворные дамы, ухаживающие за Анной Австрийской, поливали ее одежды и постель, смешиваясь с запахом страшной болезни, вызывали у него рвотные позывы. Чтобы не показать, как трудно он переносит этот дух, Людовик старался не задерживаться в покоях королевы-матери более, чем того требовала вежливость.