- Я рад. Но даже если бы король вам не понравился, вам следовало бы говорить то же самое.

   - Но тогда я должен был бы солгать?

   - Только быть вежливым.

   - Могу я спросить, сударь?

   Мориньер кивнул.

   - Вы говорите - вежливость, а его величество... он говорил сегодня о льстецах...

   Мориньер постарался не выдать удивления.

   - Вы внимательно слушали, Дени! - произнес одобрительно. - Вы не находите разницы?

   - Пока... не очень.

   - Это ничего. Со временем вы ее почувствуете. Вежливость - признак силы, льстивость - слабости. Хотите, чтобы вас считали сильным - будьте неизменно вежливы: с друзьями и врагами, с мужчинами и женщинами, с теми, кто выше вас и непременно с теми, кто ниже. Когда вы вежливы - победа уже наполовину у вас в кармане. Льстить же - не только дурно, но и бессмысленно. Умный распознает лесть с первого вашего слова, а глупый - не поймет ее.

   Посмотрел внимательно на мальчика.

   - Вы замерзли?

   - Да. Во дворце очень холодно.

   - Возьмите под скамьей меховое одеяло, укройтесь.

   Тот послушно сполз с сиденья, достал сверток.

   Укутываясь, спросил:

   - А вы, сударь? Разве вы - не замерзли?

   - Я привык к холоду.

   - Я тоже привыкну, - ответил, стуча зубами, мальчик.

   Глава 23. Снова он

   Несколько следующих после разговора с Жиббо недель Клементина металась в сомнениях. От любви к ненависти, от счастья к бесконечному, сжирающему все ее силы, страху. Не раз засыпала, уткнувшись лицом в мокрую от пролитых слез подушку. Не раз мечтала о том, чтобы случилось нечто, - она боялась давать этому "нечто" название, - что освободило бы ее от ребенка, что рос в ней.

   Жиббо качала укоризненно головой. Отец Жозеф временами брал ее за руку, приводил в часовню. Она молилась истово, до изнеможения.

   Ничто не приносило ей успокоения.

   Днями она держалась. Выступала горделиво, держала голову высоко, говорила немного, но значительно. Старалась выглядеть спокойной.

   Во второй половине дня уходила из замка. Шла к Жиббо. Пробиралась по мерзлым тропинкам, открывала скрипучую дверь, усаживалась посреди дома на покрытую волчьей шкурой деревянную колоду. Если хозяйки не было - ждала. Та приходила, готовила отвары, поила ими Клементину. Выслушивала ее. Не прерывала, когда, не выдерживая внутреннего напряжения, Клементина возвышала голос.

   И в тот день, измученная, Клементина не удержала слез.

   - Как ты не понимаешь?! - кричала она Жиббо. - Как не понимаешь?! Как жить мне теперь с чувством вины! Как вынести то, что мой ребенок из-за меня станет изгоем! Будет бесконечно подвергаться незаслуженным унижениям! Он...

   - Она.

   - Что?

   - Не он - она, - повторила Жиббо, наливая в кружку очередную порцию успокаивающего отвара. - Пей.

   - Какая разница? - устало качнула головой Клементина. - Он... Она... должна была быть счастлива, любима, окружена любимыми людьми. А вместо этого...

   - Почему ты думаешь, что будет по-другому?

   Клементина замерла, обхватив ладонями кружку. Грела руки. Собиралась с силами.

   - Ты не понимаешь... - обреченно прошептала.

   - Это ты не понимаешь, детка. Чья любовь нужна ребенку больше, чем любовь матери? Не будешь любить ее ты - не будет любить никто. Сумеешь найти в себе силы - все сложится как надо.

   Жиббо говорила и видела, что речи ее не доходят до разума молодой женщины. Понимала, но продолжала говорить. Надеялась, что прорастут, когда придет время, слова, дадут нужные всходы.

   Так и случилось.

   Однажды, спускаясь поутру в нижний зал, как на стену, натолкнулась Клементина на стыдливо-презрительный взгляд, которым окинул де Ларош ее растущий живот. Не сумел скрыть, не успел опустить глаза.

   Ни увещевания отца Жозефа, ни успокоительные отвары Жиббо, ни спокойная деловитость Терезы, ни нежность Пюльшери не оказывали на нее такого воздействия, как этот, брошенный вскользь, взгляд.

   Гнев, родившийся в этот момент в ее душе, стал тем самым противовесом, которого не хватало Клементине, чтобы почувствовать свою силу. Гнев и презрение - за ханжеское малодушие, проявленное молодым мужчиной.

   Вот тут и всплыло откуда-то из глубин, растеклось по ее сердцу, затопило всю ее целиком горячее чувство любви к маленькому, растущему в ней, с каждым днем толкающемуся все сильнее, комочку.

   "Не будешь любить ее ты - не будет любить никто", - услышала снова.

   "Кто, кроме меня?.." - подумала.

   С этого момента все переменилось. Страхи еще, случалось, терзали ее по ночам. Но она больше не сомневалась, что будет любить девочку сильнее, чем все прочие матери на свете - за себя, за несуществующего отца, за всех тех, кто, как и Ансельм де Ларош, будут считать ее незаконнорожденную дочь недостойной любви и сочувствия.

   Жестокие сны по-прежнему являли ей то образ смуглолицего мужчины, с нежностью и желанием глядящего на нее, то суровое, отчужденное лицо мужа. Она просыпалась, плакала тихо, вспоминая уютные объятия, в которых ей было так тепло и спокойно.

   "Нет ничего глупее этих воспоминаний, - думала Клементина днями, когда восставшее из-за горизонта солнце прогоняло ночные кошмары. - Нельзя награждать людей вымышленными добродетелями".

   Но с некоторых пор она стала признавать, что в большинстве случаев предпочла бы холодной учтивости Филиппа необузданную страстность и резкость Одижо. Все, что угодно, только не упрятанное за вежливость безразличие.

   Клементина готовилась к приезду мужа. Боялась. Говорила себе, что этого не избежать, и все равно боялась. Успокаивалась сказанным когда-то Филиппом: "Наш брак - фикция".

   Он был так сердит в тот раз.

   - Оставьте меня, сударыня! - кричал. - Оставьте! И не смейте меня упрекать. У вас нет на это права. Наш брак - фикция. Вы желали вернуться во Францию - я дал вам такую возможность. Все прочие мои дела вас не касаются.

   Клементина приняла это к сведению и никогда больше не упрекала Филиппа за разгульную жизнь. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы он злоупотреблял ее терпением. Две-три короткие интрижки, о которых она знала, не слишком отягощали ее сердце.

   - Считайте наш брак деловым соглашением, - сказал тогда Филипп.

   С того дня она старалась думать об их супружестве именно так.

   И теперь, вспоминая об этом, надеялась, что все так или иначе обойдется.

   Когда за окном раздался шум, и Клементина подошла к окну, она готова была увидеть Филиппа.

   Взглянула вниз. Почувствовала, как отхлынувшая было от сердца кровь, вдруг вскипела, потекла по венам с бешеной скоростью, застучала в висках. У нее запылали уши.

   Первую фигуру она узнала сразу. Второй всадник показался ей знакомым, но кто он и где она могла его видеть - Клементина припомнить не могла. Да и не старалась особенно.

   Обретя способность дышать, отошла от окна, села на краешек кровати, закрыла лицо ладонями.

   Она не может... не хочет его видеть.

   Разве не достаточно ей отчужденной вежливости двух ее несменяемых охранителей - де Лароша и де Бриссака? Однажды, несколько месяцев назад, они оба, будто сговорившись, словно надоевшее платье, сменили свою пылкую влюбленность на безупречную вежливость - самую совершенную из форм пренебрежения. Для Клементины эти перемены оказались мучительны. И она, не имея возможности окончательно оградить себя от ставшего неприятным для обеих сторон общения, свела его к минимуму. Выходила из комнаты только тогда, когда это было необходимо. Заговаривала с ними только в том случае, если обойтись без этого не могла.