Увидев впервые это выражение на лице бунтовщика, за которым столько времени безуспешно гонялась армия величайшего из королей, Клементина не сумела удержаться от улыбки.

   Вдруг поймала на себе его внимательный взгляд из-под прикрытых век. Смутилась. "Он очень непрост", - подумала.

   Растерялась, осознав, что не испытывает к нему антипатии. Это было странно и... неприятно.

   Из всех присутствующих только де Ларош периодически бросал на Одижо неприязненные взгляды. Последний, казалось, взглядов этих не замечал. Улыбался рассеянно - всем и никому.

   Так что, в целом, вечер складывался лучше, чем можно было бы ожидать.

   Этому в значительной мере способствовало восторженное состояние, в котором находился капитан драгунов. Лагарне, возбужденный и крайне разговорчивый, кажется, вообще не замечал ничего из того, что происходило вокруг. Не замечал то нарастающей, то спадающей напряженности. Не видел косых взглядов, которыми одаривали его сидящие с ним за одним столом. Лагарне смотрел только на хозяйку замка и разговаривал исключительно с ней. Был достаточно галантен и даже приятен. Он очень старался.

   К концу вечера, когда съедено и выпито было уже немало, Лагарне все-таки не удержался, заговорил об Одижо. Взялся рассказывать о многочисленных злодеяниях преступника, рисовать картины одну мрачнее другой. Сложенный им образ был ничуть не лучше образа Жиля де Реца, пожирающего младенцев.

   Клементина слушала долго. Потом не выдержала, прервала рассказчика. Проговорила досадливо:

   - Г-н Лагарне, если вы не перестанете нас пугать, то мы можем решить, что у господина Одижо, чье имя не сходит теперь с ваших уст, есть на голове маленькие рожки, а в сапогах спрятаны острые копыта.

   - Поверьте, графиня, - напыщенно произнес капитан, - если бы вы его увидели... Он может внушить добропорядочной женщине, вроде вас, один ужас. И ничего более. Ничего! Он - чудовище!

   Повисла пауза. Недолгая. Заговорил "Флобер", и голос его был откровенно насмешлив:

   - В самом деле, сударь? - "Флобер" скользнул взглядом по столу, ненадолго задержал его на хозяйке дома. - Вы уверены, капитан, что этот бунтовщик, в самом деле, так ужасен, как вы говорите?

   - Еще хуже! Стократ хуже!!! - возопил капитан Лагарне. - Но вам нечего бояться, графиня! Стоит мне встретить этого негодяя, - воскликнул вдруг, распалившись, - и я уничтожу его. Ничто его не спасет.

   - Ну, да... - лениво согласился "Флобер", - если, разумеется, вы узнаете мерзавца среди его войска, этого низкопробного сброда. Все негодяи - на одно лицо, не разберешь.

   - Вы не правы! - запротестовал Лагарне. - Одижо выделяется среди них, как кот среди крыс. Он господин, а они - холопы и деревенщины. Он заметен как дуб посреди дотла выгоревшей равнины. Как бы ни опалил его огонь, он стоит и будет стоять. Пока я его не отправлю на виселицу.

   - И тогда он будет висеть, - засмеялся "Флобер". - Что ж... кто низко пал, тому и высоко повисеть не вредно! Справедливо!

   Клементина с трудом удерживалась от того, чтобы не оборвать не в меру разошедшихся собеседников.

   Впрочем, остановить их Клементине вряд ли бы удалось. Лагарне не мог допустить, чтобы при графине де Грасьен, при этой его женщине-мечте, его способности, удача и профессиональная хватка ставились под сомнение.

   - Не беспокойтесь! Будьте уверены, уж я не упущу этого бунтовщика! Я слишком много про него знаю.

   - В самом деле? И каков же он - этот ваш Одижо?

   - Смуглый, высокий, черноволосый. Да, вот как вы, господин Флобер. Только с усами, да с бородой испанской. Те, кто знает его в лицо, утверждают, что Одижо очень внимательно относится к поросли на своем лице. Ухаживает за ней, как за девушкой. Боится спугнуть удачу.

   "Флобер" усмехнулся, коснулся ладонью чисто выбритых щек.

   - Черноволосый и смуглый? Да таких красавцев в наших краях - каждый второй.

   Клементина боялась дышать.

   - Так - да не так! Ростом он велик, повыше вашего, - мстительно продолжил Лагарне. Очень ему не нравился этот молодой нахал. - Да и вообще покрупнее. Больно вы, уж не обессудьте, господин Флобер, узки в плечах и тонки в талии. Ударишь шпагой плашмя - переломитесь. А те, кто видели Одижо, говорят, когда он стоит, самый высокий из его войска - ему по плечо оказывается.

   Одижо усмехнулся, проговорил мягким голосом "очарованного кота в сапогах" - как в детстве его звали домашние:

   - Не будьте так самоуверенны, господин Лагарне. Кто сказал вам, что я дурно фехтую? Вы хотели бы, может быть, проверить мои способности на деле? - спросил медленно, будто между делом жевал пастилку.

   Клементина встала.

   - Прекратите, господа, - произнесла тихо. - Неужели, господин капитан, вы станете в моем доме оскорблять моих людей?

   Лагарне вскочил, покраснел, бросился к Клементине. Едва не упал, зацепившись за ножку стула. Добравшись до торца стола, опустился тяжело на одно колено, схватил руку Клементины, прижал ее к губам.

   - Простите, графиня! Простите!

   Она смотрела поверх его головы на Одижо.

   Тот поймал ее взгляд, улыбнулся насмешливо.

   - Ладно, оставим, в самом деле, этот спор, господин капитан. Будем считать, что я поверил вам на слово. И ваш негодяй-преступник, в самом деле, так великолепен, как вы говорите.

   Глава 19. Искушение

   Одижо понимал, что ему следовало как можно скорее убираться прочь. Но, тем не менее, осознавая, что каждая минута промедления увеличивает шансы быть схваченным, он безответственно тянул время.

   Не ушел в ночь. Остался. Поднялся следом за молоденькой юркой служанкой на второй этаж, упал в расстеленную для него постель. Заснул без снов.

   Проснулся утром в состоянии почти безмятежном. Открыл глаза, взглянул в окно. Снова зажмурился - как в детстве, когда ему некуда было спешить и не от кого бежать. Сказал себе: "Ну, что изменит минута-другая украденного у судьбы покоя?"

   Лежал. Размышлял о жизни. Вспоминал.

   Думал о графине де Грасьен - о том, как сильно похожа она на его мать. В ней, как и в матери его, истинная, природная смиренность и милосердность сочетались порой с непреодолимой жесткостью и неуступчивостью. Он видел, он понимал это сочетание. Их, таких разных внешне, роднила огромная внутренняя сила. Незаметная на первый взгляд, она ошеломляла, стоило окружающим столкнуться с ее проявлениями.

   Хрупкая и болезненная, мать его, - мадам Констанция, как называли ее домашние, - несмотря на свое вечное нездоровье, была женщиной необычайно властной. Слуги, крестьяне, даже налоговые откупщики, время от времени посещавшие их земли, склоняли перед ней голову.

   Одижо вспомнил, как однажды, будучи уже тяжелобольной, поднялась она, чтобы защитить своих крестьян от солдатских бесчинств, как, прослышав о том, что в деревне зверствуют солдаты, явилась во двор крестьянина-должника, чье хозяйство подвергалось разграблению солдатами-французами, как произнесла, глядя в лицо самому рьяному из них, тихо и презрительно: "Вон отсюда!" - и как послушно, удивляясь самим себе, отошли солдаты в сторону, встали рядком, не понимая, как так могло случиться, что эта маленькая, бледная, едва держащаяся на ногах женщина могла заставить их повиноваться.

   Он вспоминал и не мог не сравнивать.

   Одижо знал, что ему пора уходить.

   Поэтому, когда де Ларош, столкнувшись с ним в нижней зале, проговорил со значением: "Не слишком ли вы загостились, господин Флобер?" - он не только не схватился за шпагу, но улыбнулся весело.

   - Вы правы, - ответил, - мне, в самом деле, пора.

   Краем глаза увидел на верхней ступени лестницы Клементину. И даже внутренне посочувствовал де Ларошу, услышав лед в голосе графини: "Господин де Ларош, вы забываетесь!"