- Знаешь, красавица, - сказал я как-то улыбчивой девчушке на дискотеке, куда я стал сбегать по ночам из диспансера, чтобы развеяться; можно договориться с медицинской сестрой, - я не люблю клубы, здесь душно, мне это противопоказано. Я болею туберкулезом.

Интересно было посмотреть на реакцию. Ее как ветром сдуло. Поэтому нашей болезнью не афишируют, даже более того – ее принято усиленно скрывать. Мир кашля, худобы и смерти – неповторимый закрытый мир. По четыре десятка людей на каждое отделение пересекли свои линии жизни в этом трагическом месте на одинаковой отметке, потому что весомее болезни на тот момент ничего нет. Эверест. Туберкулезный диспансер делает павших сюда ближе и открытее друг другу, он затягивает.

- Я пролежал здесь четыре месяца, - говорил кто-то в коридоре, - и меня уже выписывать собираются, а я бы еще месяцок повалялся бы.

Инкубатор, где мы можем быть сами собой. Без стеснения говорить о своем самом животрепещущем переживании, о своей болезни, мы можем только здесь. Там, за забором, наши раскрытые горем души вынуждены замолчать. В диспансере я могу доверить свою главную проблему любому, основная тема бесед – это истории жизни и болезни, поразительно то, с какой легкостью мы открывали свой самый сокровенный мир; вне диспансера поделиться сердечным и внутренним не с кем. Без понимания томишься и иногда пытаешься найти его у людей, находящихся за темой. Когда я рассказал о своей болезни знакомой студентке Маше, спустя пару часов, она, напившись, полезла ко мне целоваться, комплекс заклейменности отступил на второй план, но для того, чтобы сказать о своем горе, необходима некая предрасположенность и симпатия, и я говорю человеку о том, что болею туберкулезом, только тогда, когда ощущаю доверие к нему. Эта латмусовая бумажка реагирует на каждого и, к сожалению, поделиться проблемой, хочется далеко не со всеми. На адекватную реакцию способен только тот, кто на себе испытал изломы судьбы. Счастливчики в этом вопросе не котируются. Несчастье – это счастье быть рядом. Действительно несчастлив тот, кто остается один. Белочка один стоял за углом магазина и жадно глотал водку из горлышка. В столовой пятнадцать туберкулезников продолжали посмеиваться над этим несчастным человеком.

- Правда, недопитого у них с Андрюшей не остается никогда, но, наверное, они этого не помнят, а присниться может очень многое.

- Они только пустые бутылки находят и матерятся.

По рукам идет чей-нибудь майонез, чеснок, кетчуп. По одиночке в столовку не ходят, выдвигаются палатами. В туберкулезном диспансере происходит расставание со своей независимостью. В первую очередь осуждение вызывают единоличники. Если ты не такой, как все, то за это ты будешь страдать. Если в коллективе все бухают и хамят друг другу, то любая другая модель поведения вызовет у окружающих неуважение. Изначально меня забросили в палату к молодому бычью, чувствовал я себя крайне неважно, кровохарканье повторялось, не до веселья, а жизнь здесь начиналась после отбоя, когда на столе нарисовывалась водка, и пьяный бред пэтэушников имел почву для того, чтобы продолжаться до утра. Вовремя не сориентировавшись среди непревзайденного быдла, я стал объектом шуток, четверо сопалатчиков стали шептаться за моей спиной.

- Сделай потише музыку, - указал мне на второй день Стас.

Я встал с кровати и, сделав это, подписал себе приговор. В новом коллективе тот, кто наивно исполняет поручения других, ставит себя ниже тех, кто эти поручения дает. Иерархия формируется скоро. Знания тонкостей дается с опытом. Когда много позже, уже в туберкулезном санатории, меня заселили в комнату к 40-летнему самарскому уголовнику Женьку, то после рукопожатия знакомства он решил проверить меня на исполнительность.

- Кипятильник есть? – спросил он.

- Да. На втором этаже. В отстойнике.

- Сгоняй быстренько.

- Там у меня три сумки моих. Пойдем, ты мне поможешь донести все сюда.

Женек, конечно, отмазался, сумки мне пришлось поднимать самому, но позиции наши были расставлены раз и навсегда, чай спустя десять минут заваривал он. Если человек пытается тебя запрячь, то, пока этого не произошло, ты имеешь такое же полное право запрячь его, и если ты не дашь ему достойный ответ, не откажешь, то сам поставишь себя в ранг прислуги. Важен только первый прецедент. Дело не в кипятильнике, чае, музыке и магнитофоне, а в характере взаимоотношений, изменить которые в последствии будет сложнее, чем сразу сказать «нет», когда новые знакомые желают услышать «да». Исполнитель желаний – всегда крайний, но именно он видит истинные лица людей, потому что с ним никто не актерствует и не маскируется. Нужды нет бояться слабого и беззащитного, вот и дается воля тем качествам, которые не решаются показать при человеке сильном. Слабость – это сила. Страдание – это познание. Меня чмырили и подъебывали, я был объектом нелепых сплетен и скользких шуток, меня травили вчетвером, впятером, вшестером, для них я бегал за водкой, первая неделя в туберкулезном диспансере оказалась самой сложной в моей жизни, но как раз тогда я понял, что именно с этого места, с позиции изгоя, видишь сущность людей насквозь. Куда сложнее оказалось выдержать данную позицию.

- Антонина Георгиевна, - я взволнованно стоял в кабинете заведующей отделением, - мне сложно в той палате, куда вы меня подселили, ребята слишком шумные, а я себя еще плохо чувствую. А вот как раз в 359 палате интересные люди лежат. Андрей, майор милиции, обещал для большой статьи материалы предоставить. Хотелось бы туда перебраться.

С этим молодыми отморозками, которые развлекались, конфликтуя с уборщицей и медсестрами, с тем нервным напряжением, какое вызывало у меня их поведение, о скором выздоровлении можно было забыть. Там было все, водка, наркотики, захаживали бабы, телевизор, магнитофон, видак, веселая тусовка, все, кроме необходимого покоя.

- Я лег сюда лечиться, а не с вами рамсить, - говорил я им в палате, - поэтому в понедельник я от вас переселяюсь.

- Уебывай сейчас.

- С удовольствием бы сделал это, но с Тоней я буду разговаривать по этому вопросу только в понедельник.

С Антониной я переговорил еще за два часа до этого, но решил продемонстрировать парням их важность в моих глазах. Как никак, но нам предстояло жить в одном отделении не один месяц.

- В первую очередь я решил вас поставить в известность. Возражений нет?

- Нам похую, уебывай.

- Ничего личного, я просто не хочу жить в вашей палате.

Последующие встречи с ними в курилке и в столовке были не из приятных, в словах подстрекателя Стаса всегда звучал какой-то подвох, это был человек со злобным нутром.

- Братан, - обнимая, говорил он как-то 27-ми летнему Расулу из чеченского поселка, - здорово. Как дела?

- Да, брат. Нож мой не видель? Я вчера к вам палата приносиль.

- Нет, брат, не видел.

Нож со вчерашнего вечера лежал у Стаса под матрасом, он упивался своим лицемерием.

По дороге из туберкулезного диспансера до «Макдональдса» я уже третий день подряд натыкался на труп собаки, наполовину прикрытый целлофановым пакетиком. У нас бы в отделении это не завалялось. Жрали четвероногих друзей далеко не все, но собачьи окорочка в холодильниках не залеживались. По странному стечению обстоятельств к диспансеру примыкал приемник для бездомных животных. Думать о плохом не хотелось. Забыть о туберкулезе – это уже победа. Когда тяжело болеешь месяцами, когда долбит температура, когда днем и ночью кашель, кашель и еще раз кашель, когда по дороге из столовой в отделение отходишь в сторонку, чтобы выблевать съеденное, когда вокруг тебя только такие же больные, то начинает казаться, что это уже никогда не кончится. Навсегда. И ты беспомощен, что-либо изменить. Туберкулезный диспансер – территория постоянного стресса. Хочется хотя бы сменить картинку. Поэтому я, заправившись антибактериальным чесноком, и стал сбегать из тубанара в «Макдональдс».