Бланку вовсе не случайно почудилась латынь — несколько гостей говорило на испанском. То были аргентинские нефтяники — концерн «Бридас» Карлоса Булгерони. Концерн некогда, в середине девяностых, собирался класть трубы каспийской нефти через Афганистан, минуя Россию, и Булгерони летал на переговоры ко всем заинтересованным лицам — к Ниязову в Туркменистан, к Каримову в Узбекистан, к Масуду в Кабул, к Дустуму в Мазари-Шариф, к Омару в Кандагар. Трубу — тем не менее отдали строить американцам — теперь проектом занимался концерн «Юнокал», а в совете директоров «Юно-кала» состоял Киссинджер.

Что понадобилось сегодня верткому Булгерони в особняке Пискунова — ну кто ж ответит на этот вопрос. Может быть, политическая ситуация меняется, а вдруг общие интересы в искусстве привели его в античную виллу, кто скажет? Тереза, жена нефтяного магната, славилась меценатством — вот, например, инсталляцию с дохлым цыпленком доставила в Россию именно она, не равнодушный к прекрасному человек. Так дискурс современного искусства, внятная каждому гармония античной архитектуры, общие вкусы и предпочтения ткали новый мир, латали прорехи цивилизации. Этот мир еще воспрянет, империя переживет любой кризис — кто назвал разумную организацию мыльным пузырем? Художник создает свободолюбивое послание миру — и меценат платит художнику, а торговец оружием платит меценату, затем генералы платят торговцу оружием, нефтяные магнаты платят генералам — кто сказал, что это неразумно устроено? Разве бывает лучше?

Пошатнулась было конструкция — но выправляется! Обошлось! Века простоит империя, что ей сделается. И лучшие люди столицы сегодня пили за это. Редактор знал почти всех гостей — профессия приучила запоминать подробности чужой жизни и светскую хронику. Вот этот человек дважды был под судом, сейчас он миллиардер и владеет футбольным клубом. Этот, говорят, держит публичные дома. Этот отошел от дел, распустил банду. Этот — чекист, бывший разведчик. Вот идет итальянец, торговец сантехникой — он продал в России столько унитазов, что стал законодателем мод, и лучшие художники стараются ему понравиться. Вот французский живчик, он издает туристические брошюрки и играет при российском дворе роль Дидро. Вот нефтяник — дело в Нижневартовске, дешевая рабочая сила, партнер исчез при загадочных обстоятельствах. Вот строительный магнат — точечная застройка, цемент, таджики. Еще вчера напуганные, а сегодня степенные и довольные, они плыли по залам — и шелестело в рядах: обошлось, обошлось, обошлось. Они все понимают друг друга. Почему бы им не перейти на латынь?

Уйти надо отсюда, давно пора уйти. Только непонятно — куда.

Господи, сколько же можно врать, когда это все кончится?

После операции Татарникова вернули в палату, но не сразу — два дня выдержали в реанимации. Санитары разговаривали с Татарниковым, пока везли его на каталке в палату, — впрочем, ответных реплик больного не ждали.

— Ваше место сохранили, Сергей Ильич.

— Ваш персональный номер.

— Ваш Хилтон.

— Второй дом.

Каталку развернули, чтобы не вкатывать в дверь ногами вперед — считается плохой приметой. Сестра уже придвинула к кровати штатив с капельницей, знакомый предмет.

— Ну-ка, молодой человек, куда ты лезешь, подвинься, капельницу ставить мешаешь, — это было сказано Антону.

Антон, дежуривший возле дверей палаты, кинулся прежде всех к Татарникову, нырнул под руку сестры, отпихнул санитара, всмотрелся в лицо Сергея Ильича.

Облик Татарникова сделался сумасшедшим. За последние дни волосы окончательно облезли с его головы, только редкие короткие волоски, точно пух на ощипанном гусе, торчали за ушами и на затылке. Щеки умирающего покрывала седая щетина, лицо удлинилось и ссохлось, шея вытянулась. Татарников стал похож на мороженого гуся, вываленного на прилавок мясного отдела. Глаза Сергея Ильича смотрели в одну точку и ничего не выражали, совсем ничего. Из ясных голубых они превратились в водянисто-зеленые. Татарников глядел прямо перед собой, потом глаза его закатились, а потом закрылись веки. Голова на длинной беспомощной шее свесилась набок.

— Спит? — кричал Антон. Ему казалось, что никто не торопится, что сестры нарочно медлят с капельницей. — Спит или умер?

— Торопишься, молодой человек. Так скоро у нас не умирают. Живехонек!

— Наркотик будете лить? — спросил Антон.

— Так уж сразу и наркотик. Физрастворчик сначала польем, а потом и наркотик.

— Ему больно? Ему сейчас больно?

Сестра подняла больному веки, заглянула в мутные глаза Татарникова.

— Так кто ж его знает. Не пойму. Может, и больно. Какой-то он странненький. Ну, может, от наркоза не отошел.

— Дайте наркотик! Не мучайте его, дайте скорее наркотик! Уберите свой физраствор! Бросьте эту банку! Слышите! — Антон схватился рукой за штатив капельницы, и дрожь его руки передалась штативу, зазвенели банки с раствором.

— Руки-то прими, — сказала сестра. — Командир нашелся. Раствор нужен. Силы откуда брать?

— Вы рак кормите своим раствором, — кричал Антон, — вы его только мучаете, поймите! Боль снимите, снимите боль! — Он схватил сестру за плечо, но та стряхнула его руку.

— Не больно ему, — сказала сестра. — Видишь, сознание потерял, вообще не дышит.

— Как не дышит?

— Не дышит, и все.

— Почему? Почему?

— Так вот легкие, думаю, отказали. Я уже пять минут наблюдаю. Не дышит. Врач сказал, что заработают легкие, однако не работают. И желудок тоже не работает.

— Почему?

— Думали, полежит в реанимации — и организм опять заработает. Не включился организм.

— Так что же вы стоите!

— А что я, по-твоему, плясать должна?

Антон выбежал из палаты в коридор — коридор был пуст.

— Кто-нибудь! — крикнул он громко, но никто не откликнулся, и Антон сам испугался своего голоса в пустом больничном пространстве. Он бросился бежать по коридору, тычась в запертые двери, — но никто не вышел, никто не отозвался. Антон добежал до угла, за поворотом открылся новый коридор — еще длиннее, еще белее. Желтый кафельный пол, тусклые лампы. И много закрытых дверей.

— Почему? Почему? — Антон бегал по коридору отделения, дергал ручки запертых дверей. — Кто-нибудь! Слышите? Кто-нибудь!

Из ординаторской вышел рыжий Колбасов, сказал строго:

— Ведите себя пристойно, молодой человек. Здесь больница. Вы что, пьяны?

— Нет, не пьян! Послушайте, послушайте! Там человек умирает! — кричал Антон. — Вы же доктора! Сделайте что-нибудь!

— Операция прошла хорошо.

— Плохо! Слышите, плохо!

— Вы лучше меня знаете? Операция прошла удовлетворительно.

— Не дышит! Слышите, он не дышит! Легкие отказали!

— Знаю, — сказал Колбасов.

— Он умрет, умрет!

— Успокойтесь. Ему вставили трубку, легкие вентилируются.

— Но почему отказали, почему?

— А, наверное, метастазы в легких, вот легкие и отказали.

— Так что ж вы раньше не узнали, что там в легких?

— А как узнаешь? Молодой человек, мы почки оперировали.

— А с желудком что?

— Ничего страшного. Не работает кишечник, вот и все.

— А почему не работает?

— Молодой человек! Ну как может работать сломанная вещь! Вы машину водите? Нет? Представьте, есть у вас машина, а у нее сломался мотор, двигатель развалился, колеса отлетели. Ну, представили? И чего вы хотите? Чтобы машина ехала? Кишки не работают, это не удивительно. Там, наверное, метастазы, вот и все.

— Если все так, тогда зачем была операция? — Антон подумал, что сейчас ударит врача. — Зачем вы резали его? Вы что, садисты? Вам резать нравится? Дайте человеку уйти спокойно!

— Мы выполняли свой долг, — сказал Колбасов сухо, — мы боролись с опухолью.

— А почему вы боролись с опухолью только в одном месте?

— Мы урологи, мы легкие не смотрим.

Дочка Сонечка рыдала: Бассингтон-Хьюит сделал замечание по поводу вопиющего разговора с ее матерью. Он был шокирован, говорил сдержанно. Сказал, что ему несложно переехать в гостиницу, почему бы и нет? Любопытно, есть ли в этом городе пристойные, недорогие гостиницы. Такие, где персонал не хамит.