— Посмотри, какие тут страшные рисунки.
Я перелистал книгу, историю религии, не помню, какого автора. Тут были идолы лысые, с миндалевидными полузакрытыми глазами, с отвислыми животами и грудями, начинавшимися у самой шеи; звероподобные идиоты, клыкастые, с ощеренными зубами и вывороченными губами; божки с асимметрическими черепами, со срезанными покатыми лбами, с неправдоподобно-удлинёнными затылками; головы, похожие на жаб, и лица, напоминающие летучих мышей; уроды с плотоядными челюстями, с тощими и недоразвившимися туловищами, дьявольские маски с разорванными ртами и оттопыренными, огромными ушами, застывшие в диких и отвратительных гримасах, искажённые болью и судорогой рожи; немощные старики, безобразные женщины, жалкие, едва обделанные куски камня и дерева, наивные и глуповатые подобия животных и людей с бессмысленными, выпученными глазищами, страшные, гибридные, отталкивающие фигуры.
— Зачем это тебе, откуда ты взяла эту книгу? — спросил я, удивлённый.
— У отца Николая нашла. — Она откашлялась и, глядя поверх меня своими правдивыми, ранеными глазами, изнеможённо заговорила: — Я часто думаю над этими рисунками. Как ужасно и тяжко жилось и живётся людям, если они поклоняются таким чудовищам! Где-то я читала, что в своих богах, в верованиях люди олицетворяют себя и окружающее, они вкладывают в них свои представления, своё понимание жизни. Должно быть — это правда. Значит, вот эти изображения — мысли и чувства о судьбе, о роке, о том, что есть, было и будет, они — наглядные записи, символы того, как люди чувствуют, осмысливают жизнь. Тут всё страшно, мрачно, непонятно, зловеще. Как будто раскрываются тёмные недра, пучины, на дне их копошатся, ворочаются и ползают невообразимо-отвратительные твари. Я увидела их теперь. Я не могу часто от них спать, они меня преследуют… Жалкий, дрожащий, трепещущий от страха и ужаса человек извивается, молит, падает ниц в прах пред грозными мерзкими воплощениями своей фантазии, ненавидит, и надеется, и проклинает, и заклинает, и снова создаёт бредовые образы, и венчает их, несёт, отдаёт им лучшее и заветное… Сколько мрака, неизгладимых мук, горя, страданий, какой страх нужно испытать, чтобы выдавить из себя вот это… — Сестра показала на книгу, руки у неё дрожали. — Ты подумай об этом. И каким забитым, униженным, ничтожным должен чувствовать себя человек пред этими тварями! В них собрано, запечатлено всё человеческое горе и его унижение и ужас перед жизнью… Года два назад я возвращалась домой с родными из Ерёминки в рождественские дни. Была вьюга, мы заплутались, ночь провели у омета. Мы были тепло одеты, но к утру всё же я иззябла. Когда рассвело, метель прекратилась, небо очистилось от туч. Вставало холодное, равнодушное, багровое солнце в туманной изморози. Я знала, что оно не согреет меня, но с надеждой и с отчаянием ждала его. Я куталась, дрожала и чувствовала себя маленьким, диким, беззащитным комочком. Я смотрела, как поднималось моё божество, моё счастье, моя надежда, вся моя жизнь. Я завишу от него целиком, вся, а оно было неприветное и смотрело на меня злым кровавым оком, как лихо одноглазое…
Я с тоской слушал сестру. Она говорила глухо, ровно и как бы спокойно, и от этого мне делалось ещё тоскливее. Откуда у ней появились такие мысли? Правда, она будто всегда прислушивалась к чему-то, больше молчала, была тиха, но я сравнивал её теперешнюю со скромной, всегда нежной, всегда уступчивой во всём, послушной епархиалкой, какой знал я её ещё недавно, и удивлялся перемене.
Сестра молчала, опустив низко голову в белом, кружевном по краям чепце.
— В истории человечества были и светлые, радостные верования: вспомни богов Эллады.
— Да… Эллада, — неторопливо и вдумчиво ответила Ляля. — У них, наверное, были и мрачные боги. Может быть, они не дошли до нас. Настоящий всё же бог — Молох-всепожиратель. Библейский бог тоже грозен и беспощаден. Он отвечает всегда в грозе и буре. «Кто сей, омрачающий провидение словами без смысла? Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй мне», — вот как он говорил с людьми.
— А христианство?
— Ну, и христианство тоже. В распятом на кресте радости мало. А катакомбы, а аскетизм, а средние века, а инквизиция и костры?
Ляля подняла голову, откинулась на спинку кресла. Длинные, изогнутые ресницы пали тёмными мохнатыми полукрыльями, густые линии бровей сошлись у переносья, казались неестественными, словно приклеенными на восковом лице. Мы сидели у раскрытого окна. Лёгким маревом струился жарко нагретый воздух, высоко в небе свободно и плавно парил коршун. У соседних изб беспокойно кудахтали куры, орал петух. По пыльной дороге тарахтели на базар мужицкие телеги. Пьяница-старик Нифонт стоял на лужке, колени были согнуты, он чесался под мышками, тупо и бессвязно бормотал ругательства. У церковной ограды мальчишки играли в бабки.
Я сказал сестре:
— Всё это было, Ляля; теперь у людей новые верования: наука, социализм, братство трудящихся.
Ляля взглянула на меня. Что-то странное, неподвижное, мёртвое и в то же время пронзительное и будто враждебное мелькнуло в её взгляде и мигом погасло.
— Социализм для здоровых и крепких. Он не для нас, убогих и сирых, обиженных и умирающих. Это в будущем вы собираетесь осчастливить, а пока… Мне двадцать один год, рассвет моей жизни, а я не жила, ничего не видела, меня поманил кто-то и вот бросает в чёрную яму. В романах я читала о любви, о детях, я ничего этого не испытала. Кто же смеётся и издевается надо мной — и зачем? Ты не бойся, я не жалею теперь, у меня не осталось сил даже и на это… Скорей бы! Никому я не нужна и себе тоже не нужна.
Она привстала. Резиновый мешок выпал у неё из рук, о пол стукнул металлический ободок. Стук был сухой, одинокий, резкий. Я поднял мешочек, помог сестре дойти до кровати. Я ощутил пугающую и жалкую остроту костей, безвольность тела и заметил тонкую, свежую, молодую и горькую складку у рта.
Она улеглась в кровать, словно в гроб.
Я вышел в сад, остановился у старого, покривившегося плетня.
«Как это случилось, — думалось мне, — как же это случилось? Я стремлюсь к общечеловеческому счастью, я хлопочу о благе и довольстве других — и вот я не заметил, не знал, чем и как живёт моя родная сестра. Нужна была неотвратимая близость смерти, чтобы она рассказала мне о себе. Может быть, идеи заслоняют собой живых людей, или тут есть что-нибудь, мной не осмысленное? Но тогда — что же толкает меня на борьбу, почему домогаюсь я вселенского братства?.. Вот и сейчас я думаю о себе, а не о ней, о своих, о моих личных недоумениях. Ведь так можно дойти, пожалуй, до того, что будешь устраивать это самое вселенское братство и мять, топтать безжалостно и холодно, не замечая вокруг себя не только явных врагов, а вообще живую жизнь: детей, братьев, сестёр! Или, возможно, это пока так и нужно, иначе не побеждают, как со сжатыми зубами, со сталью в сердце и с холодной ясностью в голове? Как же это?»
Подошла мать.
— Умирает Ляля-то!
Я ничего не ответил.
— Уж я знаю: руками во сне стала перебирать, это всегда перед смертью. Не уследила я за ней. Ты теперь один у меня остаешься, а вижу я, и от тебя не будет мне утехи. В сторону ты глядишь. Поила я вас, кормила, ночей недосыпала, а на поверку с пустыми руками остаюсь.
Она закусила кончик платка, всматривалась пытливо в моё лицо, будто ждала разрешающего ответа, похожая на деревенских черничек.
Вечером я пошёл проведать дядю, отца Николая. Он собирался по делу в соседний хуторок, пригласил проводить его. На пыльном дворе, заставленном телегой, тарантасом, дрожками, растянувшись у конуры, лежали рядом, голова к голове, цепная собака Милка и розово-грязный поросёнок. Оба спали. Спросонок поросёнок повиливал тугим концом хвоста.
— Какое корытное счастье! — заметил я, проходя мимо.
Отец Николай, полный, спокойный, рассудительный священник и домовитый хозяин, взглянул на поросёнка и Милку, улыбнулся, поправил серебряный крест на груди, молча прошёл мимо. Задами мы миновали село, поднялись на кручу, обрывавшуюся у реки. Жидкое, нежаркое солнце клонилось к краю янтарного неба. С правой стороны обрыва расстилался сочный, зеленеющий луг. Медленно, вразброд брело к селу стадо коров, овец и лошадей, бросая длинные тени. Бессмысленно блеяли овцы, сухо щёлкали кнутами пастухи. Развевая и потряхивая гривой, пробежали, играя, два скакунка. Покойно лежала, поблёскивая медными бликами, плавно изгибаясь, светлая река. За рекой уходили вдаль поля. На холмах виднелись деревеньки, за ними стоял молчаливый, торжественный сосновый бор. Мерно плыл медный, далёкий благовест.
