Я не желаю ни правды, ни лжи,

ибо над нами над всеми

самое время взлететь топору —

слишком уж верили слову,

ибо не кончится всё по добру,

в этой стране, по здорову.

Мы этой жизни не знали цены, —

вот нам она и зачтётся.

Только для новой гражданской войны

граждан уже не найдётся.

Господи, дай нам от крови уйти,

ведь из огня да в полымя

слишком накатаны наши пути,

хоть и неисповедимы.

Все мы дошли до последней черты, —

всё, что могли, развалили.

Сколько же рабства и клеветы

в нашей крови растворили,

если душа начинает вскипать,

как от кессонной болезни,

если уже бесполезно молчать,

да и кричать — бесполезно.

* * *

Когда бездействие сродни

инстинкту самосохраненья,

среди всеобщей болтовни

я преисполнен дивной лени.

С утра, не раздвигая штор,

и телевизор не включая,

я видеть не хочу в упор

тебя, Страна моя родная.

Не потревожат сладкий сон

ночных парламентов дебаты.

Я отключаю телефон.

Я затыкаю уши ватой.

И, с полки сняв роман Дюма,

вновь забываю всё на свете.

Уж если мир сошёл с ума,

мне, за компанию, не светит.

* * *

Городу моему

не отойти ко сну –

всё-то ему не спится –

молча глядит во тьму…

Я ли не помяну

скомканные страницы,

Прочерк вместо судьбы?

Прочие, знали бы,

что им она пророчит.

Век бы её любил,

только не позабыл

пристально-злые волчьи

гаснущие зрачки

окон на дне реки…

Снова, как той ночью

смотрят, не узнают…

Ну а меня уют –

корчит…

* * *

Стою один на скудном пустыре,

пытаюсь память бедную согреть

и усмехаюсь мыслям невесёлым.

Былой костёр хочу разворошить,

но нет огня, а сверху порошит

тончайший снег февральского помола.

Возможно это вечности налёт,

он покрывает жизни переплёт,

как пыль. Коснись рукой и отразится

звезда ночная, впаянная в лёд,

горящая над новою страницей.

В Ялте

Море умирает возле мола,

делает ленивые зевки,

всё во время шторма раскололо,

а теперь шлифует черепки.

Изумрудным донышком бутылки

пробует прельстить и обмануть.

До чего бездонная копилка –

стоит только руку протянуть…

А усадьба светится в тумане