Проходя по коридору, я мельком заглянула в гостиную. На боковом столике чего-то не хватало… да-да, не было гуйи. Я смотрела туда, куда сама недавно ее поставила, и пыталась вспомнить: может, это я ее куда-то перенесла, но так ничего и не вспомнила. Стул оставался на месте, где я его оставила, сняв чучело птицы с высокой полки; я подняла глаза: гуйя снова сидела на своей жердочке.

Интересно, кто это шутит тут со мной свои шуточки? Сэм? Не похоже, кажется, дальше кухни он проходить не осмеливается. Но если не Сэм, то кто же? Мне стало не по себе, словно, кроме меня, в доме есть кто-то еще и он наблюдает за мной.

– Кто здесь?

Голос мой прозвучал глухо, поглощенный толстым ковром на полу и тяжелыми шторами; никто не ответил. Тогда я вспомнила о ранее принятом решении, вернулась на кухню и закрыла дверь на ключ. Сэма нигде не было видно. Если кто и есть в доме, то он (или они) заперт вместе со мной. Все это довольно рискованно. Мобильной связи здесь нет, но, насколько мне известно, обычный телефон все еще работает. То есть, если понадобится помощь, всегда можно позвонить.

Вернувшись в свою комнату, я постаралась выбросить из головы мысли о непрошеном госте. Возможно, это и вправду был Сэм; подумал, что я хотела поставить птичку на место, но не достала. Решил помочь. Я снова взялась за свои заметки и попыталась с головой окунуться в мир Хитклиффа с Кэтрин[21], чтобы избавиться от заполнившего голову тумана. Но потом подумала про кролика, которого принес Сэм. Интересно, большой или маленький? Самец или самка? В каком состоянии шкурка? Я уже так давно не набивала чучел, в последний раз это было, когда мне перевалило за двадцать. Представила себе дедушкин «зверинец», инструменты, лежащие там втуне. Вспомню ли я, как это делается? Прошло столько лет, помнят ли руки весь этот непростой процесс? Чтобы ответить на все эти вопросы, существовал только один способ.

Однажды он освежевал тигра. Для этой работы требовалось не менее пяти человек. Генри сделал надрезы в нужных местах, а четверо жилистых помощников из аборигенов растягивали окоченевшие конечности. Когда они с усилием откидывались назад, лица их ничего не выражали.

От тигра исходил запах тлена, мочи и яркого солнца. Генри работал не торопясь, стараясь не надрезать слишком глубоко, чтобы не испортить. Солнце так пекло, что казалось, волосы на затылке могут задымиться и вспыхнуть.

Остро заточенный и заново подправленный нож входил в мясо, как в масло; Генри резал, медленно отползая на коленках назад. Пока добрался до заднего прохода, руке уже было больно. Воздух вдруг наполнился резким зловонием, даже перехватило дыхание: должно быть, он проткнул мускусную железу.

От запаха кружилась голова. Даже мертвое, животное старалось пометить территорию, словно еще оставалось чуть-чуть живо. Он проверил, подняв его морду: голова откинулась назад, из открытой пасти безжизненно вывалился синий, как кусок тухлой ветчины, язык.

Разрезав туловище от гортани и до хвоста, он принялся за передние лапы, сначала обработал одну, потом другую. Теперь зверь лежал на спине, словно распятый. Мясо под складками было жилистое и темное, напоминающее по цвету интимное место женщины. Оно влажно блестело и чмокало, когда он отделял его от костей. Потом можно было снимать шкуру. Для этого потребовалась вся его сила. Шкура отделялась медленно, очень медленно; ассистенты его, что-то бормоча между собой, усердно тянули за кости. Ему еще не приходилось снимать шкуры с такого крупного животного, и по мере того, как работа продвигалась, странные мысли приходили ему в голову, например: «Ах, если бы меня видел сейчас отец». Еще бы, весь перепачканный, одежда в крови и в грязи, пропитанный запахом мускуса, он сдирает шкуру с великолепного зверя, далеко от тех гостиных, где подобие этого животного обретет новую жизнь, кстати, за неплохие денежки.

Он оголил живот тигра и с большой осторожностью, чтобы не повредить пальцев, лапы, все вместе они подняли тушу, и он стал стаскивать шкуру со спины. С головой надо было работать особенно аккуратно, и когда он, затаив дыхание, наклонился над зверем с ножом, казалось, время замедлило ход; он осторожно обрезал кожу вокруг глаз и ушных раковин, совсем близко к черепу, и, стараясь не торопиться, отделил все до конца.

Самое трудное было позади. Они обнажили кости и оставили мясо лежать в пыли; теперь шкуру осталось просолить, просушить, смазать терпентиновым маслом и усадить на место.

Он понимал, что шкура – это еще не тигр. В ней нет его истинной сущности, чувственной напряженности мышц живой твари. Но он максимально приблизился к истинному обладанию этим животным, к осязаемому напоминанию о том, что они неразрывно связаны, как охотник и его жертва, зверь и его хозяин. С этой шкурой тигр останется с ним навсегда.

Музей стоит на самом краю ботанического сада, настоящий Кью[22] в миниатюре, с фонтанами и прудами, где плавают и разгуливают вокруг откормленные утки. Здание построено из темно-серого камня в готическом стиле. Внутри всегда прохладно, даже холодно. Когда Герц приветствует его рукопожатием, он чувствует, как холодны его пальцы. Проводя экскурсию по музею, он рассказывает Генри, что в основе всей коллекции лежат кости птицы моа, огромной нелетающей птицы, которая вымерла еще до того, как ее смог увидеть европеец. Генри на минуту смущается, думает, что Герц имеет в виду, что под музеем в качестве фундамента буквально лежат спрессованные кости и перья; нет, конечно, он хочет сказать, что одно открытие на болоте дало столько костей исчезнувшей птицы, что, продав их, музей позволил себе купить все остальные экспонаты своей коллекции.

Этот небольшой музей производит на него впечатление. Особенно его восхищает птица моа: он смотрит на возвышающийся над ним огромный скелет, и у него руки чешутся поскорей найти такие кости для собственной коллекции. Посередине помещения преобладают такие скелеты, но в стеклянных витринах по периметру выставлены другие местные птицы, каких он прежде не видывал: ярко-зеленый попугай кеа; бескрыл со своими необычными пропорциями, тоненьким, как тростинка, клювом, которым он достает насекомых из поваленных стволов деревьев, и бесполезными зачаточными крылышками, торчащими по бокам, как прутики. Зато ноги у него толстые и крепкие, а яйца он несет невероятно большие. Ему попадается на глаза еще одна птичка размером с небольшую курицу и гладкая, как кошка, черного цвета, только кончики перышек на хвосте белые, и с дугой изогнутым клювом. Это гуйя. О, да, в этой стране ему много еще предстоит открыть для себя, и ему не терпится поскорее начать.

Покинув музей, он выходит на свежий воздух, и ему хочется прогуляться по саду, где уже прогуливались рука об руку парочки и вокруг старика на скамейке толпой собрались толстые утки. На мгновение ему кажется, что он в Гайд-парке или в Кенсингтон Гарденс, и он снимает шляпу перед проезжающей мимо коляской с дамами, катающимися без сопровождения кавалеров. По водам речки тихо скользит лодка, джентльмен на веслах, дама опустила руку в прохладную воду. Настроение сегодня гораздо лучше, он даже с удовольствием любуется яркими весенними цветами. Генри знает, что скоро уедет, оставит этот совершенно английский городок, поэтому пользуется моментом, чтобы насладиться броской красотой нарциссов и тюльпанов.

Впереди, не доехав до него, останавливается целая толпа велосипедистов. Когда он подходит, толпа распадается на отдельные личности; не меньше пятнадцати, прикидывает он, и все женщины. Они стоят, крепко вцепившись в велосипедные рули руками в перчатках, небрежно прислонив их к бедрам и о чем-то между собой разговаривая. Одеты все почти одинаково: шляпки канотье, блузки или жакетки с широкими рукавами. На большинстве юбки из плотной ткани, но несколько вырядились в широкие брюки.