— Отец, прости, что я не уберег ее, и, если это возможно, спаси свое дитя.

Невыразимый страх охватил меня при виде глубокой скорби любимого брата. «Как же велика опасность, грозящая мне, если Генрик на коленях просит прощения у покойного отца за то, что не сумел меня уберечь». Я вбежала в гостиную, чтобы взглянуть на Альфреда и успокоиться. Он пригласил меня танцевать. Неужели он так и не нашел, что мне сказать? Ах, я жаждала, как спасения, чтобы он говорил, много, много и его слова убаюкали бы, развеяли странные, безотчетные предчувствия, болезненно теснившиеся в груди.

Когда музыка смолкла, мы с Альфредом сели у окна. Не знаю почему, но в этот вечер я часто устремляла взор на небо и звезды. И, взглянув на звезды, мерцающие сквозь стекла, я невольно прошептала:

— Пан Альфред, мне грустно и страшно, успокой меня!

Альфред взял мою руку, и, как это случалось при взгляде на меня, в глазах его загорелась искорка.

— Красавица моя! — произнес он, стискивая мне запястье.

Я испытала блаженство и вместе с тем боль. Восторг вызвало пожатие, а боль слова. Неужели ему нечего мне больше сказать? Мне опять вспомнились слова брата: «Он тебя любит только за красивое личико!..» «А за что я люблю его?» — подумала я. Восторг угас, а боль осталась.

Утром я рассталась с тетушкой и братом и, переступив порог родительского дома, со слезами простилась с навсегда ушедшим детством.

Ясным апрельским днем, солнечным и благоуханным, наш экипаж въезжал на высокую гору. Окинув взглядом живописную, утопающую в зелени долину, я увидела белый дом со стройной башенкой, окруженный обширным садом.

Передо мной была Волынь — богатый, холмистый край, а позади остались украинские степи, где я родилась и выросла.

Первые часы в Ружанне прошли как во сне: меня окружали чудеса природы и искусства. Стены небольших, но изысканно обставленных комнат украшали дорогие картины, меж огромных вазонов с вечнозелеными растениями белели античные статуи, в высоких зеркалах отражалась моя фигура, где бы я ни стояла. В своей комнате, устланной коврами и полной дорогих безделушек, я обнаружила великолепное парижское фортепьяно и шкаф с книгами в богатых переплетах. Растворив окно, я увидела под ним густые, еще не расцветшие, но уже выпустившие первые зеленые листочки кусты жасмина и роз. За ними вдоль широкой длинной аллеи росли старые раскидистые деревья. Туда, под тенистые, хотя еще голые, деревья я и устремилась. Я бежала, вдыхая полной грудью весенний воздух, и в конце дальней аллеи внезапно остановилась в восхищении. Передо мной сверкала чистая синяя гладь большого озера. За ним, среди зелени, темнели деревушки, белела усадьба, и узкая полоска леса на горизонте соединяла небо с землей. Я взглянула вверх, высоко в небе летели журавли, и их крики доносились до меня, словно отголоски какого-то непонятного разговора. Я смотрела на птиц, пока они не скрылись из глаз, а потом еще раз окинула взором красивый пейзаж и подумала: «Почему я одна? Где же Альфред?»

Я вернулась домой и, пройдя несколько комнат, услышала голос мужа и увидела его: он разговаривал с человеком в охотничьем костюме, который стоял перед ним в почтительной позе.

Альфред объяснил мне, что это главный лесничий, который устраивает охоту и наблюдает за псарней. После этого он снова вернулся к разговору о лесах, зверях, возможной охоте, но больше всего его интересовали собаки: борзые, легавые, гончие, таксы.

Мне было скучно слушать этот разговор, но, полагая, что они скоро кончат, я села и стала терпеливо ждать. Я почти ничего не слышала, любуясь мужем, который прохаживался по комнате. Отчет о лесах и собаках подходил к концу, когда дверь отворилась и вошел человек в не менее живописном одеянии. Обращаясь ко мне, Альфред сказал, что это конюх. Лесничий ушел, и с новоприбывшим начался разговор о лошадях: упряжных, верховых, рабочих, английских, арабских, русских… Конюх заверял, что конюшни в порядке, кони здоровы, но Альфред подробно расспрашивал о Милорде, Леди, Турке, Стрелке и т. д. Разговор окончательно мне наскучил, и, перестав даже наблюдать за мужем, я отворила окно. Закат был прекрасен, ярко-алая полоса окаймляла горизонт, а на небе кое-где уже сверкали звездочки. В лицо мне ударила волна теплого ароматного воздуха. Я смотрела на небо, на обширный, ровный, зеленый двор с симметрично посаженными кустами и, ни о чем не думая, вдыхала теплый вечерний воздух. Не знаю, как долго это продолжалось, но я почувствовала, что меня обнимают. Я обернулась. Конюх исчез, я была в объятиях Альфреда.

— Альфред, смотри какой чудесный вечер, давай пройдемся по саду.

— Нет, — широко зевая, ответил муж, — я устал с дороги и хочу спать. — Он еще раз поцеловал меня и направился к себе в комнату, бросив на ходу: — К чаю прикажи меня разбудить.

Он вышел, а я снова в одиночестве спустилась по мраморным ступеням в сад. Медленно пройдя по аллее, я остановилась на берегу озера. Передо мной открылась живописная картина, исполненная величественного покоя и грусти: тихая водная гладь, небо, наполовину затянутое вечерними сумерками, темнеющие вдали деревеньки, возносившие под облака кресты церквей. Я стояла на берегу и думала. Мои мысли были беспорядочны, они убегали к самому горизонту и наконец задержались на белеющей во мраке усадебке.

«Там, наверное, живет счастливая чета, — подумала я, — и в этот час они гуляют по берегу озера, которое плещется у стен их тихого дома, и, очарованные чудным вечером, беседуют о красоте природы и о своей любви». Мне тоже захотелось вот так поговорить. Грустная, села я у самой воды. «Почему здесь нет Генрика, — думала я. — С ним так хорошо беседовать!» Прошло всего несколько дней после свадьбы, а я уже тосковала по брату! Что же будет дальше?

Утром меня разбудили шум и конское ржание. Быстро одевшись, я выбежала во двор и увидела Альфреда, а перед ним несколько слуг, которые держали оседланных и неоседланных лошадей.

— Смотри, Регина, — сказал муж в ответ на мое радостное приветствие, — какие великолепные лошади!

Я побаивалась лошадей, но верховые кони моего мужа действительно были великолепны, и я с удовольствием стала их разглядывать. Когда же Альфред вскочил на коня и сделал круг по двору, я снова залюбовалась его красивой фигурой. Прямой, сильный, он словно сросся с лошадью, на которой сидел.

— Альфред, научи меня ездить верхом, — попросила я, когда он спешился и стал рядом со мной.

Тотчас же вывели маленькую арабскую кобылку-полукровку вороной масти, и начался урок верховой езды. Через час я без помощи конюха уже сделала круг по двору на хорошо объезженной Стрелке и, усталая, вернулась домой. Вернулась одна, так как Альфред поехал осматривать свои табуны. Возвратился он после полудня и ушел к себе спать, а вечером, когда мы увиделись, разговор не клеился, и я, как накануне, одна пошла помечтать над озером. Альфред опять совещался с лесничим, конюхом и псарями.

Потянулись дни и ночи, точь-в-точь похожие на тот первый: по утрам я ездила с мужем верхом, остальное время проводила в одиночестве. Когда мы сходились вместе, то разговаривали мало, и чаще всего наши встречи кончались тем, что Альфред зевал и шел спать к себе в комнату, а я бежала в сад. И там сидела на берегу озера, бездумно глядя на его спокойные воды или окидывала взором далекие деревни и белую усадьбу, строя догадки о жизни обитателей этих скромных жилищ.

Однажды над озером пролетели две ласточки, вместе взвились они вверх и вместе исчезли в зелени деревьев. Не знаю почему, но я позавидовала ласточкам: «Как им, должно быть, хорошо вместе летать и щебетать!»

Так прошел месяц. Несмотря на частое одиночество и отсутствие чего-то, чего мне явно не хватало, я была счастлива. Альфред любил меня. Бывали редкие минуты, когда его обычно холодное лицо оживлялось, глаза сверкали, и он обнимал меня, повторяя: «Какая ты красивая!» Других ласковых слов он мне никогда не говорил. Такие минуты быстро проходили, и Альфред снова становился равнодушным, молчаливым, занимался дорогими его сердцу лошадьми, собаками, разговаривал с конюхами, псарями, но эти мгновения озаряли мои дни, и я, несмотря на легкую грусть и неясную тоску, все же была счастлива.