— А барышня хороша собой?
— Какая барышня? — удивился казачок и поднял на молодого человека черные блестящие глаза.
— Ну, сестра твоего барина.
— Сестру моего барина зовут госпожа Регина Ружинская.
Как же вытянулись физиономии у молодых людей! Они взглянули друг на друга, грустно качая головами. Вдруг искрой надежды у них блеснула гениальная мысль, и один из них вновь задал вопрос:
— Почему же госпожа Ружинская путешествует с братом, а не с мужем? Она вдова?
— Нет, не вдова, — буркнул казачок, выведенный из терпения бесконечными вопросами.
— Значит, она замужем? — настаивал молодой человек, желая добиться истины о положении Ружинской в обществе.
— Нет, не замужем, — совсем уж нелюбезно возразил рассерженный и окончательно выведенный из себя слуга и, взяв под уздцы двух лошадей, пошел к конюшне следом за кучером, ведущим другую пару.
Молодые люди, оставшись одни у кареты, прыснули со смеху.
— Не барышня, не вдова, не замужем! Кто ж она, черт возьми! Знаете, мои дороги, que са prete à l'équivo-que[6], — произнес, смеясь, Фрычо.
— Слово чести, интересная украинка! — воскликнул Брыня. — Хотел бы я на нее посмотреть.
— Чертовски интересно! — сказал Одзя. — Если нельзя жениться, то хоть приволокнемся!
— Если она красива, — вмешался Брыня.
— О, украинки все красивы, — ответил Фрычо.
— А ты разве бывал в тех краях?
— Я гостил там как-то у моей тетушки, графини С., и в голове у меня вертятся фамилии Тарновских и Ружинских. Может, я и встречал там пана Тарновского.
— А я лет девять тому назад знавал на Волыни некоего Альфреда Ружинского, — заметил Одзя. — Здоровенный мужчина. Лошадей имел великолепных, помню, мы часто большой компанией ездили на скачки. И в штос он играл здорово! Бывало, держит банчишко, прямо дух захватывает! А богат, как Крез! Имение его — прелестный небольшой дворец над озером, называлось Ружанна.
— Может, это ее муж, — прервал его Фрычо.
— Но ты же слышал, она не замужем, — воскликнул, посмеиваясь, Брыня.
— Ну, так она разведенная! — бросил Фрычо.
— Браво, Фрычо, браво, — закричали двое других, — ты гениален, вероятнее всего это так и есть, — она разводка.
— Ну, если Альфред Ружинский, о котором я говорил, ее муж, надо быть сумасшедшей, чтобы развестись с ним. Красивый, богатый, чего же еще надо, господа?
— Ты прав, Одзя, — авторитетно поддержал его Фрычо, — но ты не знаешь женщин, подчас это удивительно капризные создания.
— Да, это правда, Фрычо, — вздохнул Брыня. — Недаром Мицкевич сказал: «О, женщина! Ничтожное создание!»
— Наш Брыня — литератор! — громко рассмеялся Одзя. — Ну, а дальше как?
— А черт его знает! — ответил заядлый холостяк.
Переговариваясь, покуривая сигары, молодые люди ходили по двору, поглядывая, не появится ли на крыльце брат или сестра. Тем временем наступил вечер, на улице стемнело, а окна, выходившие во двор, не осветились.
— Обойдем дом со стороны балкона, может быть, увидим ее там, — предложил кто-то.
С другой стороны дома открывался великолепный вид. Зеленый парк, перерезанный посыпанными гравием дорожками, покрывал весь склон высокой горы, на которой стоял дом, и простирался далеко направо. За парком, под горой, протекала, делая тысячи поворотов и изгибов, узкая, шумная и быстрая речка Ротничанка, которая, с грохотом падая с камней у стыка парка и горы, соединялась с широким, величавым Неманом. Ротничанка и Неман, тихо и спокойно плывущий слева от дома, создавали четкий треугольник, заключая в свои объятия густые купы дерев, среди которых мелькало несколько белых домиков и башенка скромного костела, — стройная, сверкающая крестом, она возносилась к небу. За Ротничанкой и Неманом широким ковров стлались зеленые луга с разбросанными по ним кое-где низкими соснами. Днем на лугах белели и желтели многочисленные стада, вечерами оттуда доносились звуки деревенской песенки и тоскливый звук пастушьей свирели.
Дом, в котором поселились Тарновский с сестрой, стоял на высоком фундаменте, обращенный балконом на одну из парковых улиц. На эту-то улицу и вышли трое молодых людей, чье любопытство было возбуждено вновь прибывшими. Вечер был довольно темный, мрак рассеивали лишь звезды, сверкавшие на безоблачном небе. Ротничанка шумела и гремела, будто ссорилась с Неманом, который тихо и спокойно принимал ее в свои объятия и так же величаво тек дальше, отражая в гладкой поверхности своих вод блестящие звезды и исчезая вдали, в белой мгле, которая, как море, заливала приречные луга. В зелени парка дрожащими светлячками блестели окна белых домиков; из одного доносились приглушенные звуки фортепьяно. Как бы в ответ где-то за костелом соловей пытался извлечь трели из уставшего от весенних песен горлышка.
Но не на звезды и не на далекий туман глядели молодые люди. Взор их был обращен кверху, но не к небу.
На высоком балконе, опершись о перила, стояла молодая женщина. Черты ее лица разглядеть было нельзя, но белизна его выступала во мраке, глаза, устремленные вдаль, сверкали живым блеском, стройная, изящная фигура в черном отчетливо рисовалась на фоне белой стены. Молодые люди тихо прошли под балконом, сели напротив на лавочке среди зелени и стали наблюдать. Вскоре в дверях, ведущих на балкон, из освещенной комнаты появился мужчина.
— Простудишься, Регина, — промолвил он.
— Нет, тепло, — ответила она. — Посмотри, Генрик, какой великолепный вид! — И когда брат подошел, добавила: — Знаешь, всякий раз, когда я гляжу на красивую реку или озеро, мне вспоминается Ружанна и то, сколько я перестрадала, сидя над ее чудесным озером.
— Ну вот, снова грустные мысли, сестричка! — с легким укором возразил Генрик.
— Да, дорогой. Мысли мои грустны, но каждая мыслящая женщина в моем положении грустила бы. При свете звезд я думаю о детстве, таком же ясном и золотом, как они, прозрачная гладь воды воскрешает в памяти светлые и чистые годы моей юности. Себя же нынешнюю я могу сравнить лишь с поникшей березой, которая вон там, посмотри, опустила в Неман сломанные ветви. Да, Генрик, — добавила Регина, опираясь на руку брата, — душа моя жаждет смерти.
— Нет, Регина, — прошептал брат, провожая сестру в комнату, — душа твоя жаждет обновления.
Молодые люди не слышали этого разговора, так как велся он тихо, чуть ли не шепотом, и до их ушей доносились лишь обрывки фраз. Вскоре после того, как брат и сестра ушли, послышались звуки музыки и вторящий им женский голос. Молодые люди подошли к самому балкону и через открытые двери увидели в освещенной комнате Тарновского, который играл на теорбе — инструменте, часто встречающемся в его родной стороне. За ним, чуть откинув назад голову, стояла сестра, и из уст ее лилась тоскливая мелодия.
Грустные и изящные фигуры брата и сестры, столь похожих друг на друга, составляли такую прелестную группу, звучный, немного грустный голос так прелестно сливался с простым деревенским инструментом, что легкомысленные повесы застыли в молчании, полные почтительного удивления, — картина, которая была перед ними, поразила их своим неописуемым очарованием.
Только когда смолкла музыка, закрылись балконные двери и погас свет в окнах, местные львы отошли от дома. Брыня и Одзя обменивались впечатлениями. Они восхищались красотой незнакомки и ее голосом, который признали превосходным. Фрычо молчал и, казалось, задумался, что с ним случалось редко.
— О чем задумался, Фрычо? — спросили его приятели, все вместе входя в дом.
— Мне кажется, я встречался с Тарновским, когда жил на Украине. Я не мог хорошенько разглядеть его, — было слишком далеко, но, думается, я знаю его.
— Постарайся припомнить, — отозвались Брыня и Одзя, — и завтра без церемоний возобнови знакомство. Потом и нас познакомишь с ним. Сестричка Тарновского, черт побери, недурна, и тысяча душ говорит в ее пользу, ma foi!..[7] Завтра утром о новичках надо рассказать у графини! Bonsoir, mon cher![8]
