Он взял меня за руку и хотел обнять, но я с силой вырвалась и, вся пылая и дрожа, закричала:
— Не верю, не верю!
Генрик в отчаянье опустил руки, но потом снова подошел ко мне и заговорил:
— Регина, послушай…
— Генрик, — пылко воскликнула я, — я люблю Альфреда и верю в него, не говори мне больше ничего, не то я возненавижу тебя.
— Итак, все кончено! Почему я не приехал раньше, почему меня не известили заранее! — вскричал Генрик и, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.
Я весь день дулась и грустила, не выходила из комнаты, чтобы не видеть брата. Но утром, едва раскрыв глаза, я вспомнила его слова и напрасно старалась изгнать их из памяти. Я не верила ему, но сердце болезненно сжималось, и они повторялись на разные лады. «Он полюбил тебя за красивое личико, а не за ум и душу, полюбил как животное!» «Значит, существует разная любовь? — думала я. — А я сама, как я его люблю?» — спрашивала я и не находила ответа, так как не знала жизни.
«Не как человек, а как животное!» — эхом отзывалось во мне. Напрасно спрашивала я себя, что это значит, моя мысль блуждала в лабиринте, из которого ее не вывела бы и нить Ариадны. Мне было всего семнадцать лет, и воспитана я была образцово, то есть в полном неведении того, что значит для женщины любовь, которая составляет суть и содержание ее жизни.
Я продолжала любить Альфреда как до разговора с братом, но уже спрашивала себя, как и за то его люблю. Я загрустила, хотя и не верила Генрику.
Когда утром я вошла в гостиную, тетушка говорила с братом о приданом.
— Регина, у тебя полмиллиона приданого, — бесстрастным тоном сообщила тетушка.
— А от меня, — сказал Генрик, — прими, как свадебный подарок, деревню Милую. Деньги деньгами, но мне хочется, чтобы к тебе перешла часть отцовских владений, поэтому я дарю тебе его любимую деревушку.
Я бросилась брату на шею, благодаря его не за дар, — мне казалось, что у меня и без того немало всего, — а за то, что он отдал мне землю, в которой покоился наш дорогой отец, где на пригорке, среди елей белеет памятник на его могиле.
Наконец наступил день свадьбы, дом наполнился голосами многочисленных гостей; приехал и Альфред.
Мне было грустно и становилось все грустнее с приближением решительной минуты. Когда приехал жених, я обрадовалась, но холодность Генрика и сдержанность Альфреда огорчили меня. Альфред за целый день ни разу не подошел ко мне, только иногда я ловила на себе его взгляд. И, странное дело, глядя на него, я не могла отделаться от вопроса, вызванного словами брата: «Как он любит меня?» И впервые подумала: «Почему он так мало со мной разговаривает?»
Гости заметили недовольство жениха; он молчал упорней, чем всегда, лишь изредка перекидываясь словами с окружавшими его молодыми людьми.
Смеркалось, пора было одеваться к венцу. Я уже собиралась выйти из гостиной, когда услышала, как кто-то обратился к Альфреду:
— О счастливейший из смертных! Баловень судьбы, Альфред, отчего ты нахмурил олимпийское чело свое, не оттого ли, что тебя ждут ступени алтаря?
— В самом деле, Альфред, чем ты недоволен? — спросил кто-то уже серьезно. — Сожалеешь об утраченной свободе или испытываешь опасения, для которых, по-моему, нет оснований?
Как прикованная, стояла я, с любопытством ожидая ответа жениха.
— К чему все эти домыслы! — недовольно ответил он. — Конечно, я счастлив, но сегодня по дороге покалечили гнедую. Я заплатил за нее в Лондоне триста фунтов стерлингов. Но разве эти увальни умеют обращаться со столь благородными животными?
Мне стало бесконечно тоскливо и страшно. Альфред, правда, до этого не раз говорил мне о лошадях. Повзрослела ли я в тот торжественный час и слова жениха покоробили меня, разговор ли с братом побудил меня глубже вникнуть в суть вещей, так или иначе, но мое сердце болезненно сжалось. Я невольно взглянула на Генрика. Он сидел грустный, подперев голову рукой, в глазах его светились жалость и беспокойство. Еще секунда, и я бы подбежала к нему, бросилась в объятья и закричала: «Спаси!»
Спасти? От какой опасности, я и сама хорошенько не знала, хотя бессознательно чувствовала, что она мне грозит. Но тут меня позвали подружки:
— Регина, иди скорей, пора одеваться! Все ждут тебя!
И, подхватив под руки, они увлекли меня из гостиной.
Скорей! Скорей!.. Какое страшное слово! Ему не должны внимать молоденькие девушки, переступающие порог, навеки отделяющий их от девичьей свободы.
Грустно глядела я на белое подвенечное платье.
— Такой наряд женщина надевает два раза в жизни: на свадьбу, и в могилу, — задумчиво промолвила я.
— Что за мрачные мысли! — дружно рассмеялись подружки.
— Тем более, Регина, — прибавила та, что смеялась громче всех, — что возможен и третий раз, — если ты овдовеешь или получишь развод…
Это предположение вызвало новый приступ смеха и шуток, лишь одна я не смеялась. Остро и болезненно ударило меня слово «развод». Хотя я не раз слышала это слово, но никогда не задумывалась над его значением, а сейчас оно прозвучало как громкий, резкий звонок, повторяясь снова и снова.
Иногда какой-нибудь мотив или строчка стихотворения вертится в голове, и никак от этого не отделаешься, — так и произнесенное шаловливой подружкой слово звучало непрерывно, болезненно отдаваясь в голове, и тогда, когда я надевала подвенечное платье, и когда тетушка надевала мне на голову миртовый венок, и тогда даже, когда я стояла перед алтарем, произнося клятву верности. Я не понимала, что со мной, но мне было бесконечно грустно и боязно, — почему? — я не знала.
Пробуждающаяся душа словно глаза после сна: мир ей видится смутно, как в тумане, и длится это до тех пор, пока туман не рассеется. Горе ей, если, прозрев, она увидит окрест лишь мрак и невзгоды.
Был тихий вечер, когда мы вышли из костела с обручальными кольцами на пальцах. Вокруг шумели, говорили, поздравляли. Я оглянулась: в слабом свете гаснущих лампад белые розы грустно венчали лик святой покровительницы костела. Я позавидовала звездам и розам, их тишине и покою; у меня в душе уже звучали неясные отголоски далеких бурь.
Мы сели с Альфредом в роскошную карету. Он взял меня за руку, легонько притянул к себе и… поцеловал в губы. Но от этого первого любовного объятия, о котором я мечтала с восторгом и смущением невинной девочки, я не ощутила счастья. Мне показалось, что руки и губы Альфреда холодны. Я забилась в глубь экипажа, и мы оба молчали. В окна кареты заглядывали золотые звезды, и в лучах их сверкали две слезинки, повисшие на моих ресницах, да белело лицо мужа — красивое, но холодное и задумчивое. О чем же он задумался? О гнедой? Или… ни о чем?
Таковы были первые мгновения моего замужества. Потрясенная сильной, но по-детски неразумной любовью и словами брата, душа моя начинала пробуждаться, искать под красивой внешностью любимого человека свою сестру — душу.
Вечером, когда Альфред запел перед многочисленным обществом мою любимую арию, его мужественный и пылкий голос прогнал все сомнения и страхи, и любовь вернулась ко мне с прежней силой.
Я подошла к Генрику и, чтобы никто не слышал, тихо сказала:
— Генрик, послушай, как поет Альфред, и скажи, что ты ошибся. Разве может так петь человек, лишенный благородства, силы и способности любить? Генрик, скажи, что ты ошибся, — умоляла я, обеспокоенная печалью любимого брата, которую он пытался скрыть улыбкой.
— Но ведь и попугаи говорят иногда, как люди, — прошептал он, словно про себя, но я услыхала. Он сжал мне руку и сказал: — Регина! Я больше ничего тебе не скажу, я не имею права. Свершилось! Теперь, сестричка, проси покойного отца, чтобы он дал тебе силы, которые будут тебе так нужны. И помни, какое бы горе или беда ни приключились с тобой, у тебя есть брат, который горько раскаивается, что не сумел заменить тебе отца, но всегда протянет тебе руку помощи.
С этими словами он отошел, а я, — он не заметил этого, — последовала за ним, словно обрела в нем верного поводыря. В моей тихой уединенной комнате он остановился перед портретом отца и, скрестив на груди руки, долго смотрел на его серьезное лицо, которое в полумраке казалось грустным. Потом опустился на колени и, закрыв лицо руками, прошептал:
