Квартира Белы Люнель – на первом этаже, с окнами во двор. В окнах горит свет, и соседи напротив могут всласть полюбоваться интерьером матери Клер. Артура пригласили осмотреть квартиру, словно это музей ее обитательницы. Осмотр начинается с ванной: на полу серый с розовым ковер-килим, большое окно, две стены от пола до потолка заклеены двумя черно-белыми фотографиями. Бела лежит в ванне с пышной пеной, прикрывающей грудь, и смотрит в объектив.

Затем коридор со стеллажами, забитыми до отказа книгами с древними переплетами. Не спрашивая разрешения, Артур вынимает наугад какой-то том. На титульном листе – посвящение автора некоему Андерсу. Вынимает еще одну книгу: еще одно посвящение, снова Андерсу. «Можете не проверять. Это оригиналы. Все они были нам подарены с личным автографом. Все! Клодель, Фолкнер, Шатобриан, Малькольм Лоури, Лоуренс Даррелл, все они здесь!» Мать улыбается, как пекинес, оскалив уголки рта. Вместо двери – проем в форме арки. Они входят в спальню: тесная комната, односпальная кровать, трюмо, туалетный столик и портрет Клер и Белы, занимающий целую стену. Сходство матери и дочери почти пугает.

Он снова пошел в ванную комнату, чтобы вымыть руки. Слышны далекие звуки голосов Клер и ее матери. Мыло скользит между ладонями, пальцы покрываются пеной, он повторяет имена, которые ему только что перечислила Бела Люнель, восстанавливая названные ею фамилии. Первые издания? Все с личными дарственными надписями? Что за долгожительница эта Бела. А вот и она.

– Вижу, вы любите мыть руки, – отмечает Бела.

– Я? Обожаю.

– Осторожнее! Здесь слово «обожать» запрещено. Что скрывается за постоянным мытьем рук? Когда Клер была маленькая, мы запрещали ей пачкать руки. Ну теперь-то ей вряд ли что запретишь. Она говорит, что я ей завидую. Чему это я завидую, интересно. Ее успеху у мужчин? Это просто нелепо.

– Когда мать завидует дочери, в этом нет ничего плохого. Так часто бывает.

– Вы уже видели мое святилище?

– Ваше святилище?

Бела показывает подбородком на две огромные фотографии на стенах.

– Признайте, что на этих портретах я красавица, хоть звездный час мой и миновал. Клер говорит, что это вскружило мне голову, потому что я не стесняюсь ей выговаривать, когда она теряет время со своими романами. Я справляюсь, говорит она. Меня-то беспокоит прежде всего ее профессия.

– А чем Клер занимается?

– О, это ужасная история. Она ничего вам не сказала? Стало быть, выжидает. Приготовьтесь к шоку.

Появляется Клер, уголки рта ее подрагивают в улыбке.

– Мама, не пугай моего мужчину.

Не она, а Бела берет его за руку и ведет к столу, накрытому для ужина.

Выйти из-за стола, когда все косточки дичи обглоданы, позволяют Артуру только после особого ритуала. Бела протягивает ему чистый лист бумаги и просит написать письмо, например несколько строчек в ответ на письмо, которое он получил от нее утром.

– Смотрите-ка, левша.

– Ипполит Луазо, мой любимый преподаватель на первом курсе медицинского колледжа, латинист, часто повторял мне: «Летуаль, вы мрачны не потому, что вы левша».[2]

– Также говорится, что левши хромают руками. Погодите.

Бела поднимается, берет с полки книжного шкафа столетний том. На обложке вытеснен бюст мужчины в камзоле, с лавровым венком на челе, в круглых очках, и надпись: «Франсуа де Кевед, Адские сонеты».

Бела читает вслух:

– «Кто это?» И дьявол ответил: «Прошу прощения, но это левши, люди, которые не могут ничего сделать прямо, люди наизнанку, да непонятно, люди ли это вообще». Но вы, без сомнения, исключение, – добавляет она со своим пекинесовским смешком.

А мне нравятся люди наизнанку, – восклицает Клер. Бела молча рассматривает его образец почерка.

– Дорогой мой, вы любите, чтобы все было на своем месте. Но в жизни часто бывает не так. Тем более, когда речь идет о моей дочери. Не зря говорят: если у отца женщины был тяжелый характер, ее надо избегать.

– Мама, ты хочешь, чтобы он убежал?

Бела невозмутимо продолжает:

– А вы с этим согласны? В том, что касается Клер? Да и меня тоже. У нас обеих отцы были тяжелые люди. Это нас и объединяет. Помните: мою дочь не обуздать. Никому это не удавалось. Никогда! – В заключение предупреждения она подмигивает Клер, которая проводит большим пальцем по гравированному лезвию перочинного ножа. – Она еще не сыграла с вами шутку с исчезновением? Со мной вот сыграла. Четыре месяца от нее не было ни слуху ни духу. Кстати, о молчании, вы сменили ей голос Это хорошо. Когда она рассказала мне об этом плане, я подумала, что речь идет об очередной причуде. А в результате получилось не так плохо. Она стала женственнее. А чего ей всегда не хватало, так это женственности.

Артур отпивает из бокала. Клер не сводит с Белы глаз и, кажется, видит не мать, а кого-то другого.

Огонь разгорается. Языки пламени вспыхивают, лижут черный каучук, растут и танцуют на куче шин. Асфальт скворчит, как антрацитовое масло на сковородке. Пожарники в черно-красных комбинезонах и блестящих касках хлопают ладонями в перчатках, выкрикивают лозунги, но слова не слышны, их покрывает звук сирен. Вся улица стоит. Зазвонил телефон Артура. В шуме и гвалте он узнал интонации Клер: «Артур, ну где же ты наконец?»

– Я нигде. Стою в пробке. Здесь пожар.

– Пожар? Ты вызвал пожарных?

– Наоборот.

– Как это – наоборот?

– Они сами зажгли огонь. Что там у тебя за шум?

– Рабочие чинят крышу.

– Жалко. Мне нравилось небо у тебя над потолком.

– А сейчас ты где?

– Не знаю. Я еду.

На следующий день весь Париж замер. В жилах улиц застыла кровь. Потоки машин окаменели. Сотни потерянных преклонили голову на руль, свернулись на задних сиденьях, закинув ноги на подлокотник, как дети, которых вовсе не веселит такая игра. И это не последний день и не последний вечер. На земле и под землей всеобщая забастовка. Поезда въезжают на станции метро один раз в час, лениво гоня перед собой воздух. Двери открываются. Никто не движется. Двери закрываются. Толпы бастующих превратились в пленных. Но жертв нет. Самые умные спасаются бегством и поднимаются на поверхность. И плен превращается в приключение.

Артур в числе последних. Оставив свои кабриолет, он покинул также подземелья и вытащил на свет божий велосипед «Житан» с заржавевшей цепью. Он подвязывает штанины резинками и становится похож на обносившегося. Катит по тротуарам, а когда дороги нет, вскидывает стального коня на плечи. На работе велосипед есть куда поставить, а у Клер надо брать его с собой. Табличка «Сегодня лифт не работает» исчезла с двери. Артур не доверяет лифтам. Он вталкивает старый велосипед в кабину, поднимает его на дыбы, на заднее колесо, просовывает руку к кнопке, закрывает лакированную деревянную дверцу, и эта закрытая дверь напоминает ему совсем о другой древесине лежащей горизонтально, о тусклых отблесках на крышке гроба под облачным небом. Кабина стартует, он бежит вверх по лестнице через ступеньку. Не доходя до этажа Клер, он натыкается на человека, который разделяет его пристрастие к лестницам. Но по другой причине. Это толстяк в мягкой шляпе, ворочающий свое грузное тюленье тело как мешок. «Это так утомительно», – признается он. Он отдыхает на каждой лестничной площадке. Сегодня вечером Артур видит, что он уселся на последнюю ступеньку шестого этажа, и его туша занимает почти всю ширину лестницы. Бедра выплескиваются из грязных бежевых шортов. Мутные глаза за дымчатыми стеклами очков в роговой оправе, тонкие поджатые губы, жирные волосы, лоснящаяся кожа, одышка. Рядом с ним – стопка журналов и газет, он читает газету, притоптывая ногой по красному ковру. Окликает Артура: «А вы как думаете, молодой человек? Эти судебные дела о растлении девочек – это ужасно. Что вы можете сделать, вот вы лично, чтобы прекратить это? У вас есть девочка этого возраста, да-да, у вас? То есть этакая вот маленькая девчушка? Я бы охотно взял девочку на воспитание, но я слишком занят, а потом у этих так называемых воспитателей в детдомах полно предрассудков, они мне не доверяют. А я бы скорее им не доверял. Смотрите, еще одно дело, только посмотрите». Человек отгибает газетную страницу, показывает толстым, грязным, бороздчатым ногтем статью под фотографией. Артур нагибается, делая вид, что читает, скользит глазами по названию («Из зала суда – отец получил шесть лет тюрьмы за кровосмесительство»); его взгляд останавливается на снимке – лицо обычного человека, лицо толстяка. Губы Артура вдруг словно окаменели. Он встретился с толстяком глазами, кивнул, поискал глазами дату, увидел внизу страницы: 5 февраля 1978 года. Толстяк сложил старый номер «Франс-Суар» и вынул из своей стопки периодики пожелтевший номер газеты «Кот Дефруасе». Стал водить пальцем по колонкам биржевых курсов. «Вы следите за биржей? В последнее время много спекуляций на падении курса. Рынок резко изменится. И уж поверьте, тут прольется кровь. Я уже сказал два словечка моей соседке, мадемуазель Клер, молодой брюнетке с шестого этажа, раньше у нее было такое очарование, с ее-то фигуркой и мужским голосом, но она решила его сменить, какая жалость, не понимаю, как у лекаришки поднялась рука его испортить. Вы ее знаете?» Оскалив в улыбке кривые зубы, он пропел старомодный мотив: «Эти тонкие пружинки, эти хитрые машинки, ну-ка, ну-ка, что сейчас приготовят там для нас…»