Алкеевы строфы И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты: Два синих солнца под бахромой ресниц, И кудри темноструйным вихрем, Лавра славней, нежный лик венчают. Адонис сам предшественник юный мой! Ты начал кубок, ныне врученный мне, — К устам любимой приникая, Мыслью себя веселю печальной: Не ты, о юный, расколдовал ее. Дивясь на пламень этих любовных уст, О, первый, не твое ревниво, — Имя мое помянет любовник. 3 октября 1915 * * * Без оговорок, без условий Принять свой жребий до конца, Не обрывать на полуслове Самодовольного лжеца. И самому играть во что-то — В борьбу, в любовь — во что горазд, Покуда к играм есть охота, Покуда ты еще зубаст. Покуда правит миром шалый, Какой-то озорной азарт, И смерть навеки не смешала Твоих безвыигрышных карт. Нет! К черту! Я сыта по горло Игрой — Демьяновой ухой. Мозоли в сердце я натерла И засорила дух трухой, — Вот что оставила на память Мне жизнь, — упрямая игра, Но я смогу переупрямить Ее, проклятую!.. Пора! 2 ноября 1932 Белой ночью Не небо — купол безвоздушный Над голой белизной домов, Как будто кто-то равнодушный С вещей и лиц совлек покров. И тьма — как будто тень от света, И свет — как будто отблеск тьмы. Да был ли день? И ночь ли это? Не сон ли чей-то смутный мы? Гляжу на все прозревшим взором, И как покой мой странно тих, Гляжу на рот твой, на котором Печать лобзаний не моих. Пусть лживо-нежен, лживо-ровен Твой взгляд из-под усталых век, — Ах, разве может быть виновен Под этим небом человек! <1912–1915> * * * «Будем счастливы во что бы то ни стало…» Да, мой друг, мне счастье стало в жизнь! Вот уже смертельная усталость И глаза, и душу мне смежит. Вот уж, не бунтуя, не противясь, Слышу я, как сердце бьет отбой, Я слабею, и слабеет привязь, Крепко нас вязавшая с тобой. Вот уж ветер вольно веет выше, выше, Все в цвету, и тихо все вокруг, — До свиданья, друг мой! Ты не слышишь? Я с тобой прощаюсь, дальний друг. 31 июля 1933, Каринское * * * В душе, как в потухшем кратере, Проснулась струя огневая, — Снова молюсь Божьей Матери, К благости женской взывая: Накрой, сбереги дитя мое, Взлелей под спасительной сенью Самое сладкое, самое Злое мое мученье! * * * В земле бесплодной не взойти зерну, Но кто не верил чуду в час жестокий?— Что возвестят мне пушкинские строки? Страницы милые я разверну. Опять, опять «Ненастный день потух», Оборванный пронзительным «но если»! Не вся ль душа моя, мой мир не весь ли В словах теперь трепещет этих двух? Чем жарче кровь, тем сердце холодней, Не сердцем любишь ты, — горячей кровью. Я в вечности, обещанной любовью, Не досчитаю слишком многих дней. В глазах моих веселья не лови: Та, третья, уж стоит меж нами тенью. В душе твоей не вспыхнуть умиленью, Залогу неизменному любви, — В земле бесплодной не взойти зерну, Но кто не верил чуду в час жестокий?— Что возвестят мне пушкинские строки? Страницы милые я разверну. * * * В этот вечер нам было лет по сто. Темно и не видно, что плачу. Нас везли по Кузнецкому мосту, И чмокал извозчик на клячу. Было все так убийственно просто: Истерика автомобилей; Вдоль домов непомерного роста На вывесках глупость фамилий; В вашем сердце пустынность погоста; Рука на моей, но чужая, И извозчик, кричащий на остов, Уныло кнутом угрожая. 1915 * * * Вал морской отхлынет и прихлынет, А река уплывает навеки. Вот за что, только молодость минет, Мы так любим печальные реки. Страшный сон навязчиво мне снится: Я иду. Путь уводит к безлюдью. Пролетела полночная птица И забилась под левою грудью. Пусть меня положат здесь на отмель Умирать, вспоминая часами Обо всем, что Господь у нас отнял, И о том, что мы отняли сами. * * * Видно, здесь не все мы люди — грешники, Что такая тишина стоит над нами. Голуби, незваные приспешники Виноградаря, кружатся над лозами. Всех накрыла голубая скиния! Чтоб никто на свете бесприютным не был, Опустилось ласковое, синее, Над садами вечереющее небо. Детские шаги шуршат по гравию, Ветерок морской вуаль колышет вдовью. К нашему великому бесславию, Видно, Господи, снисходишь ты с любовью. |
