Всё отдалённее, всё тише,

Как погребённая в снегу,

Твой зов беспомощный я слышу,

И отозваться не могу.

Но ты не плачь, но ты не сетуй,

Не отпевай свою любовь.

Не знаю где, мой друг, но где-то

Мы встретимся с тобою вновь.

И в тихий час, когда на землю

Нахлынет сумрак голубой,

Быть может, гостьей иноземной

Приду я побродить с тобой...

И загрущу о жизни здешней,

И вспомнить не смогу без слёз

И этот домик, и скворешню

В умильной проседи берёз.

Дремлет старая сосна

И шумит со сна.

Я, к шершавому стволу

Прислонясь, стою.

— Сосенка-ровесница,

Передай мне силу!

Я не девять месяцев, —

Сорок лет носила,

Сорок лет вынашивала,

Сорок лет выпрашивала,

Вымолила, выпросила,

Выносила

Душу.

За стеною бормотанье,

Полуночной разговор...

Тихо звуковым сияньем

Наполняется простор.

Это в небо дверь открыли, —

Оттого так мир затих.

Над пустыней тень от крыльев

Невозможно-золотых.

И прозрачная, как воздух,

Едкой свежестью дыша,

Не во мне уже, а возле

Дышишь ты, моя душа.

Миг, — и оборвется привязь,

И взлетишь над мглой полей,

Не страшась и не противясь

Дивной лёгкости своей.

Ты уютом меня не приваживай,

Не заманивай в душный плен,

Не замуровывай заживо

Меж четырех стен.

Нет палаты такой, на какую

Променял бы бездомность поэт, —

Оттого-то кукушка кукует,

Что гнезда у неё нет.

Об одной лошадёнке чалой

С выпяченными рёбрами,

С подтянутым, точно у гончей,

Вогнутым животом.

О душе её одичалой,

О глазах её слишком добрых,

И о том, что жизнь её кончена,

И о том, как хлещут кнутом.

О том, как седеют за ночь

От смертельного одиночества,

И ещё — о великой жалости

К казнимому и палачу...

А ты, Иван Иваныч,

— Или как тебя по имени, по отчеству —

Ты уж стерпи, пожалуйста:

И о тебе хлопочу.

Мне снилось: я бреду впотьмах,

И к тьме глаза мои привыкли.

И вдруг — огонь. Духан в горах.

Гортанный говор. Пьяный выкрик.

Вхожу. Сажусь. И ни один

Не обернулся из соседей.

Из бурдюка старик лезгин

Вино неторопливо цедит.

Он на меня наводит взор

(Зрачок его кошачий сужен).

Я говорю ему в упор:

— Хозяин! Что у вас на ужин?

Мой голос переходит в крик,

Но, видно, он совсем не слышен:

И бровью не повёл старик, —

Зевнул в ответ и за дверь вышел.

И страшно мне. И не пойму:

А те, что тут, со мною, возле,

Те — молодые — почему

Не слышали мой громкий возглас?

И почему на ту скамью,

Где я сижу, как на пустую,

Никто не смотрит?.. Я встаю,

Машу руками, протестую —

И тотчас думаю: Ну что ж!

Итак, я невидимкой стала?

Куда теперь такой пойдёшь?

И подхожу к окну устало...

В горах, перед началом дня,

Такая тишина святая!

И пьяный смотрит сквозь меня

В окно — и говорит: Светает...

Старая под старым вязом,

Старая под старым небом,

Старая над болью старой

Призадумалася я.

А луна сверлит алмазом,

Заметает лунным снегом,

Застилает лунным паром

Полуночные поля.

Ледяным сияньем облит,

Выступает шаткий призрак,

В тишине непостижимой

Сам непостижимо тих, —

И лучится светлый облик,

И плывёт в жемчужных ризах,

Мимо,

    мимо,

        мимо,

            мимо

Рук протянутых моих.

Из последнего одиночества

Прощальной мольбой, — не пророчеством

Окликаю вас, отроки-други:

Одна лишь для поэта заповедь

На востоке и на западе,

На севере и на юге —

Не бить

челом

веку своему,

Но быть

челом века

своего, —

Быть человеком.