– Вы ж только что меня зазывали, когда приняли за девку. Раньше чего-то не предостерегали.

– Да, но…

– Ладно, хорош ерундить, – отмахнулась она. – Мне вон туда. Подвезете, вот и будет извинение. И защита от прочих незнакомцев. Все, поехали.

Я подвез ее к дому, которого больше нет. Он стоял неподалеку от виадука, откуда бросались самоубийцы-алкоголики из наркологической лечебницы. Вдоль грязной улицы, заставленной брошенными авто, тянулся ряд некогда роскошных, а ныне бесхозных домов. Облупившаяся краска, выбитые рамы. По стенам ползли широкие трещины, почти в каждой черепичной крыше зияли дыры. Тем не менее район, решил я, вполне дружелюбный и безопасный, – так оно впоследствии и оказалось. Здесь обитали бедняки и мигранты, которые желали только покоя и не видели смысла в дорогостоящем украшательстве своих жилищ. В эпоху Тэтчер дома эти снесли и построили новые. Жалко, но, видимо, так было нужно. Я тогда как раз проезжал мимо и попросил у рабочих табличку с названием улицы. До сих пор валяется где-то в гараже.

Я остановил машину, и девушка, подав мне руку, весьма чопорно представилась:

– Роза. Приятно познакомиться. Спасибо, что подвезли. Надеюсь, какая-нибудь милашка вам не откажет.

Я пожал ей руку. Хотел назваться вымышленным именем, но ничего не придумал. Вообще-то, я стесняюсь своего имени. По-моему, для выходца из небогатой семьи оно претенциозно. Сконфузившись, я сказал правду:

– Христиан.

– Христиан? – переспросила девушка. Видимо, решила, что имя мне не подходит.

– Родители сочли имя шикарным. Все зовут меня Крис.

Роза уже хотела выйти, но привалилась к дверце и, усмехнувшись, серьезно спросила:

– Скажите, Крис, а сколько вы собирались мне дать?

– Не понял?

– Ну, за услуги.

– Не знаю… Я не в курсе, почем…

– То есть прежде вы не снимали девку?

– Нет.

Роза одарила меня снисходительным недоверчивым взглядом, и уши мои опять запылали.

– Все вы так говорите. Любой мужчина. Никто никогда не имел дела со шлюхой. Ой, что вы, что вы, что вы!

Я как раз пытался осмыслить шокирующий подтекст этого заявления, и тут она добавила:

– Когда я была шлюхой, брала не меньше пяти сотен. Я не дешевка.

С этим она вышла из машины и, поднявшись по кособоким ступеням, на прощанье мне помахала. Плавный жест, удивительно изящный и старомодный.

– Как-нибудь заглядывайте, угощу вас кофе, – сказала Роза. – Может быть, не знаю.

Я еще посидел в машине, прислушиваясь к урчанию мотора; зарядил сильный арчуэйский дождь. Наверное, Роза и впрямь была проституткой, но бросила это занятие. Интересно, я ее обидел или всего-навсего позабавил? Сдается, она потешалась надо мной.

Вряд ли я сумею подобрать верное слово. Я довольно часто влюблялся, но теперь совершенно изнемог и уже не понимаю, что это значит. Позже всегда находишь объяснение. Говоришь: «Я был одержим, разыгралась похоть, я обманывался», потому как остывшая любовь всегда кажется чем-то не тем.

Всякий раз влюбляешься чуточку иначе; и потом, слово «любовь» стало расхожим. А должно быть святым и сокровенным. Но именно тогда, в машине, под рокот мотора и стук «дворников» я потихоньку запал на Розу. Назовите это влюбленностью, если угодно. Пожалуй, я не стану спорить.

Я вышла на улицу, уступив привычному странному зуду.

В деньгах я вовсе не нуждалась и вообще никогда не зарабатывала на панели. Наверное, я истомилась. Бывает, от себя становится тошно. И тогда вдруг захочется вприпрыжку побежать с холма, петь и размахивать руками, ну, как в «Звуках музыки», а не сидеть в четырех стенах, пялиться в телевикторину, до тошноты хлебать черный кофе и смолить сигареты. Не о том я мечтала. И вот тогда возникает зуд чего-нибудь сотворить, чтоб вернуть вкус к жизни.

Когда ты с университетской подружкой, слегка пьяная и на взводе, то забавно изобразить проститутку, чтоб потом расхохотаться и, ойкая, сломя голову рвануть от первой же притормозившей машины.

Нынче я устроила спектакль, потому что была, наверное, маленько не в себе. А кто себя разберет? Неважно, почему что-то взбрело в голову, главное – что делаешь. Я сочинила себе вульгарный наряд: юбка короче некуда в золотых блестках, белые сапоги на высоченных каблуках, шубейка нараспашку. Надушилась мерзкими духами, которые сто лет назад преподнес какой-то раскатавший губу скряга. Бывало, нюхну и думаю: в самый раз для шлюхи. Ну вот, опрыскалась и чуть не сомлела. Ничего, решила я, пускай, и накрасилась, как дамочка-вамп из французского романа. Помаду выбрала прям жуткую.

Уже на улице я подумала, что же скажут соседи, хотя, в общем-то, настоящих соседей не имелось. Все дома под снос, все мы были бродяги. В округе жили самочинные революционеры, хиппи, бас-гитаристы несуществующих групп, пугала, девчонки в этнических юбках, наркоторговцы по случаю, безработные актеры и тронувшиеся умом, но полные смутных великих идей сироты семидесятых. Все они мечтали о настоящей жизни, представляя, как в Нью-Йорке водят компанию с Энди Уорхолом и Лу Ридом[3] или в Париже швыряют булыжники в спецназ. В моем доме жили еврей-актер, еще парень, выдававший себя за другого человека, но мечтавший стать Бобом Диланом[4], и скульпторша, ваявшая керамические статуэтки. Верхний этаж пустовал, потому что крыши, считай, не было. Там Боб Дилан собирал автомобильные моторы.

Наверное, в округе проживали и обычные люди, но я их не видела. Некого было шокировать, однако я отошла на пару кварталов, потому что всякая лондонская улица – деревня, в которой знаешь только местных.

Стою, значит, на углу, изображаю девку – дымлю сигареткой, свечу коленками, – хотя вовсе не жду, что кто-нибудь и впрямь клюнет. Это ж не квартал красных фонарей, съемщикам тут делать нечего. Ничуть не тревожусь и просто в охотку играю роль, будто в драмкружке. Потом стал накрапывать дождик, и я уж подумала свернуть представление, но было очень противно возвращаться домой и вновь пялиться в телик, когда хотелось чего-то такого. И я осталась, представляя себя всамделишной девкой, которая и в дождь, и в холод зарабатывает на пропитание. Ветер взвихрял мусор – красиво, если забыть, что кружилась всякая дрянь. Я поглядывала на двух крыс. В то время крысам было раздолье, помойки-то никто не вычищал.

Я была совсем не готова к тому, что проехавшая мимо бурая колымага вдруг развернется. Мужичок жутко тушевался, и я не сразу поняла, что он хочет меня снять. Едва он заговорил, я вышла из роли и обругала сломавшиеся часы. Потом смекнула, к чему он клонит, и тогда стало смешно и маленько страшно. Приятно, что лицедейство удалось, но поди знай, чего из этого выйдет.

К счастью, мужик оказался очень милый, из тех, что сразу нравятся, такой, чем-то похожий на меня, кому впору кипучая жизнь, а не лямка серых будней. Меня очень рассмешило, что мужчина по имени Христиан хочет снять уличную девку. Хотя я давно заметила, что от набожности мало толку. Примером моя родина. Он сказал, все зовут его Крис. Ну и правильно. И я его так называла, пока не сочинила прозвище.

За сорок, худощавый, среднего роста. Лоб с большими залысинами, волосы жидковаты, зубы хорошие, крупные, а улыбка широкая и дружеская. Одновременно серьезный и забавный. Измятый в служебных разъездах костюм, только, похоже, ему всякий костюм – как корове седло. Наверняка он охотно скинул бы лет двадцать, влез в джинсы и под рев динамиков мотал башкой на концертах «Ху»[5]. Безнадежно сорокалетний, я бы так сказала. То есть вполне печальный и нестарый, может понравиться девушке моложе себя.

Я предложила ему отвезти меня домой, и он просто ошалел от того, что юное создание готово сесть в машину незнакомого мужчины. Нет, он и впрямь простодушный. На прощанье я позвала его как-нибудь заглянуть в гости. Чего там, он безвредный, а жизнь в Лондоне такая одинокая, что превращаешься в призрак. Парень, что живет наверху и беспрестанно распевает песни Дилана, – мой единственный собеседник. Я уже столько раз пересказывала ему свои истории то так, то эдак, что сама вконец запуталась.