Мое сердце стучало так громко и быстро, что я подумал: они слышат мой страх. Слава богу, у меня почти никогда не краснело лицо, только уши. Я стал задерживать дыхание на выдохе, и сердце начало успокаиваться. Майор внимательно за мною наблюдал.

— Я прочитал протокол вашего допроса. Вы утверждаете прямо противоположное. Что не вы напали, а на вас.

В это время в кабинет вошел молодой мужчина в тогда модном буклированном пиджаке и сел на подоконник: стулья в кабинете оказались занятыми. Все в райцентре знали, что он — уполномоченный КГБ, но никто не знал его звания, потому что чекист никогда не носил мундир. Я решил усилить свою позицию и сказал:

— Сын секретаря райкома товарища Воротникова, понимая, что ему ничего не будет, шел на меня с железным прутом. Он мог бы пойти и с автоматическим карабином, который есть у его отца, и он всем в школе рассказывает, что он из него стреляет. И не я ему угрожал, а он мне, что застрелит меня из карабина. И я не побежал, а убежали они, оставив одного Воротникова валяться. А я спокойно пошел домой. И еще я прошу записать, что беззаконие не должно восторжествовать, виновные должны быть наказаны, а пока они не будут наказаны, я буду писать в ЦК КПСС, что не могут райкомом руководить такие люди, как товарищ Воротников, у которого сын вырастает бандитом. Конечно, у меня нет такого отца, чтобы меня защитить, но существует закон, я буду требовать, чтобы приехали разбираться из областной милиции и прокуратуры. Время беззакония и волюнтаризма в нашей стране закончилось, и я надеюсь, что оно никогда не вернется.

Я подумал: как складно говорю, совсем как Захар Захаров, которого из туберкулезной больницы снова увезли в тюрьму. Я запомнил, как он говорил: надо лепить им по полной, не только мы боимся, но и они боятся тоже — не нас, они огласки боятся. Захар наступал каждый день, особенно если порции обеда были меньше, чем ему хотелось. Он требовал контрольных завесов. В больнице ничего не менялось, но нашу палату стали кормить лучше.

Лейтенант закончил составление протокола и сказал:

— Прочитай и распишись.

— Обожди, — сказал майор, взял протокол, перечитал его и протянул уполномоченному. Тот прочитал, кивнул майору, и они вышли.

Дверь оказалась неплотно закрытой, и я слышал разговор майора и уполномоченного.

— Я в райком отправлю протокол неподписанным, — сказал майор.

— Согласен, — сказал уполномоченный.

— А мальчишка пусть идет в школу, — сказал майор.

— Пусть идет, — согласился уполномоченный.

Сегодня меня поражает, что я поступил как опытный демагог. Может быть потому, что вырос без отца и копировал наиболее поразивших меня мужчин.

Анализируя свое состояние через много лет, я отмечал, что у меня тогда не было страха перед уполномоченным Комитета государственной безопасности. Страх оставался у моей матери, страх тянулся от ее отца, моего деда, местного сапожника. В семидесятые годы сотрудники Комитета государственной безопасности старались не выделяться, но всю положенную службу справляли исправно. Вторая запись в моем личном деле появилась после этого случая. Оперативный уполномоченный КГБ записал: «Скобарь жестоко избил напавших на него, достаточно продуманно и даже изощренно, используя демагогические приемы, защищался на допросах. Рекомендации Лесника по-прежнему самые положительные».

Я тогда не знал, что Жорж имел оперативный псевдоним Лесник.

Войдя в кабинет, уполномоченный кивнул мне, как знакомому, и я вспомнил, что однажды видел его у Жоржа. В лесничество приехали охотники из области, их сопровождал уполномоченный. После охоты, обеда и трех бутылок водки, выпитых на пятерых, охотники легли спать на сеновале, а уполномоченный и Жорж о чем-то говорили, поглядывая на меня.

Я не понял, скорее, почувствовал, что если и не выиграл, то и не проиграл. Я тогда еще мало знал, мог только догадываться. Теперь, спустя много лет, когда я приезжаю к матери, я всегда захожу к Бурцеву, генерал-майору, начальнику Областного управления внутренних дел. Со стороны может показаться, что мы дружим. Мне, депутату Думы и возможному кандидату в Президенты, необходима информация, что думают в провинции, как относится провинция к указам Президента, часто не предусматривающего последствий своих указов. Поэтому мои выступления в Думе всегда точные по фактам, ироничные и часто вызывают смех. Я много играл в комедиях — не главные роли, но эпизоды я всегда делал блестяще, а короткая речь в Думе, обычно от микрофона в зале, — это как продуманный эпизод на киносъемке. Надо подхватить реплику партнера, вывернуть ее, иногда повторив, довести до абсурда и сказать свою. Депутаты всегда ждут моих выступлений для разрядки, чтобы посмеяться. Как режиссер и актер, я понимаю, что политика, как фильм, строится по точным законам драматургии. Когда есть характер, поставленный в определенные обстоятельства, он действует согласно обстоятельствам, а зная характер Президента и обстоятельства, я почти всегда могу предугадать каждое его действие. В чрезвычайных ситуациях я почти всегда даю точный прогноз действий Президента в своих выступлениях в Думе. Я знаю, что мои выступления раздражают Президента, но я никогда не перехожу грани. Я знаю, что он, которого сейчас уже не любят, да никогда особенно и не любили, скорее надеялись, а сейчас и не надеются, а многие уже и посмеиваются, как посмеиваются над старыми маразматиками, — он вряд ли выиграет выборы, если будет баллотироваться еще раз. Смогу ли я стать Президентом? Вероятно — да, если решит Организация. Но в том, что я снова буду избран в Думу от своего округа, я почти не сомневался. Я на это работал почти двадцать лет, приезжал в область со своими первыми картинами, еще актером, потом режиссером. Я выступал во всех районных городках, дружил с председателями колхозов и директорами заводов. Не я сам, а Организация выдвинула меня в Верховный Совет России в последние годы советской власти, в первую Думу, и во вторую тоже. Но это все еще будет через годы.

А тогда я понимал, что попал в ситуацию, на которую практически влиять не мог. До сих пор я вступал в конфликты со своими ровесниками, где существовали простейшие правила. При равных силах были равные травмы. У тебя подбитый глаз, у него разбитый нос. Если против тебя объединяются несколько, бьешь по одиночке, избегая столкновения со всеми вместе. Сопротивление изматывает противника, никому не хочется находиться в постоянном напряжении, и обычно от меня отставали. Сейчас против меня была власть, меня могли привлечь к уголовной ответственности, мое эмоциональное выступление в милиции против Воротниковых — отца и сына — это угрозы первоклассника взрослой шпане. Мне нужен был совет. Как вести себя дальше, мне нужен был мужской совет. Хорошо тем, у кого отцы, с ними можно обсудить, за них можно спрятаться, переложив на них принятие окончательного решения, все мальчишки попадали в подобные ситуации. Я мог посоветоваться с подполковником-соседом, но его жена — учительница, и неизвестно, на чьей она стороне, и если даже она сочувствует мне, она будет поддерживать Воротникова-младшего, чтобы ее запомнил Воротников-старший. К тому же формально пострадал Воротников-младший, был избит он, а не я. Подполковник не верил в справедливость, а человек, который не верит в возможность доказать, что вышестоящий по должности начальник не прав, не союзник и не советчик.

Когда у тебя нет отца, ты подражаешь другим мужчинам. Я многому научился у Энке, у Захара Захарова, кое-чему у подполковника, у Петровича — санитара из морга, который всегда только слушал. Выслушав, он не соглашался, не возражал, не выказывал ни сочувствия, ни осуждения, у него было только одно выражение:

— Все может быть.

А чаще всего он вообще не отвечал. Вставал и молча уходил. Я это перенял от него, и меня стали принимать за странного, одни считали меня очень умным, другие — дураком, но это давало мне возможность не принимать участия в проблемах других людей, ничего не обещать, потому что, выполняя обещание, я отнимал время у себя, которого у меня не хватало. У меня оставалось время только на хозяйство, приготовление уроков, чтение и кино, а когда мать купила телевизор, времени стало еще меньше. У меня не было друзей мальчишек, только приятели, с которыми я играл в футбол. Кроме того, в прошлом году в школу пришел новый физрук, сокращенный из армии капитан, и организовал секцию бокса, три раза тренировки и спарринги, а это еще шесть часов в неделю.