Дверь на улицу распахнулась сама. Так всем показалось, а на самом деле ее распахнул ветер. Он все время терпеливо ожидал своих друзей на улице.

— Наконец-то, — тихо шепнул он Чишке, — а то я вас тут заждался.

Садик был полон детей. Все они были ярко одеты и напоминали кто снегиря, кто жулана, кто канарейку, кто славку или пеночку.

Невидимые сквозняки, боясь разгневать ветер, держались от детей на почтительном расстоянии.

Увидев Болика, сквозняки стали трястись, дрожать и вздыхать.

— Ах, какой загореленький мальчик! — сипели они сырыми голосами.

— Ах, какой здоровенький!

— Такого, пожалуй, и не продуешь!

— Такого, пожалуй, и не простудишь!

— Эй вы, сквозняки! — крикнул ветер. — Хрипун, это я тебе говорю и тебе, Кашлюн, ну-ка, убирайтесь-ка подобру-поздорову отсюда, а то я рассвирепею, выйду из себя, превращусь в ураган и задам вам такую трепку…

Сквозняки исчезли.

Болик шел с мамой по саду. Мальчишки окружили Болика и с нескрываемой завистью рассматривали его черноморский южнобережный загар.

— Ты где это успел так загореть? — спросил один из них.

— Ты у моря загорал? — спросил другой.

— Вы с Кавказа приехали? — спросил третий.

— Мы с Кривоколенного переулка сюда приехали, а не с Кавказа, — ответил Болик и пошел пускать в луже кораблик.

— До свиданья, Болик! — сказал Зай мальчику.

— Пока! — сказал Чишка.

— Как, разве вы меня покидаете?

— Нам надо осмотреть свое хозяйство! — пояснил Зай.

— До свидания, дорогие зайчики! Спасибо вам за загар и за все… Если бы не вы, то меня мама ни за что не выпустила бы на улицу. Счастливого пути. До свиданья!

— Не бойся сквозняков! — сказал ветер и погладил Болика по лицу.

— Светить всегда! — сказал Зай.

— Светить везде! — отозвался Чишка, и трое друзей взлетели над городом.

Настроение у них было самое замечательное, ведь весна только начиналась, и, значит, все настоящие приключения были впереди.

Чишка и Зай улетали все дальше и дальше, пока не превратились в золотые пятнышки.

Все тише и тише доносилось с неба:

— Светить всегда! Светить везде!

Я помню себя с той самой минуты, когда меня выкроили из прекраснейшего куска резины на две одинаковые половинки, склеили, и я получил возможность слышать все, что творилось вокруг меня.

Мастера, который занимался мною, звали Кузьма Кузьмич. Вероятно, он был замечательным игрушечником, — я слышал, к нему часто обращались за советом. Все операции, которые Кузьмич производил со мной, он делал быстро, ловко и, главное — весело. У него были сильные руки, вкусно пахнувшие табаком и резиновым клеем.

Поговорки так и сыпались с его языка. Некоторые из них я запомнил, например, вот эти: «Сёмка украл поросенка, а сказал на гусенка», «И гуся на свадьбу тащат», «Спросил бы гуся, не зябнут ли ноги», «Одним гусем поля не вытопчешь», «Гусь пролетел и крылом не задел»…

Судя по количеству пословиц, я понял, что мы, гуси, определенно немаловажные птицы. Тем более что про нас, гусей, даже песня сложена: «Летят утки и два гуся». Я быстро выучил мотив и слова и хотел подпеть Кузьмичу, но обнаружил, что во мне нет воздуха. Не успел я подумать об этом, как Кузьмич подставил меня к какой-то шипящей машине и стал через лапу надувать.

Так исполнилось мое первое желание. Я наполнился воздухом, округлился и зазвенел, как футбольный мяч.

— Хорош гусь! — сказал Кузьмич, шлепнув меня по упругому боку.

Действительно, я был хорош.

— Звенит! — добавил Кузьмич, щелкая меня пальцем и поднося к уху. — Звенит, — подтвердил он еще раз и запел весело: — «Летят утки и два гуся…»

Я стал тихонько подпевать Кузьмичу, но в это время раздался звонок, известивший о том, что наступил час обеденного перерыва.

Кузьмич ушел, а я остался лежать на столе. Обеденный перерыв мне пришелся по душе. Еще бы! Никто тебя не трогает, не клеет, не растягивает, не надувает, не выпускает из тебя воздух, ты спокойно лежишь на столе и ничего не делаешь.

Все было бы хорошо, если бы не жар, который я почувствовал спустя некоторое время.

Мой левый бок жгло все сильнее и сильнее, а я лежал и терпел.

Я терпел до тех пор, пока не кончился обеденный перерыв. Когда Кузьма Кузьмич, напевая хрипловатым голосом свою любимую песню, вернулся, в комнате уже начало попахивать жженой резиной.

Перестав петь, Кузьмич потянул носом, охнул, схватил меня за лапы и опустил в воду, бормоча:

— Ах ты, оказия какая! Забыл выключить… — Он сказал что-то еще, но я не расслышал.

Высушив меня, Кузьма Кузьмич первым делом закрасил опаленный бок, в котором я все еще продолжал чувствовать легкое жжение и боль.

— Все гусь, были бы перья… — сказал Кузьмич мрачно.

Это была последняя поговорка, которую я услышал от него. Очевидно, он сильно расстроился, потому что перестал напевать, и раскрашивал меня молча, то и дело вздыхая.

В самую последнюю очередь Кузьмич приклеил мне глаза, сначала правый, потом левый, и я стал видеть.

Кузьма Кузьмич оказался таким, каким я его себе и представлял. Брови у него большие и мохнатые, как усы, а усы еще больше и еще пушистей.

— Ах ты, гусиная поджарка! — вздохнул мастер и поставил меня сушиться.

«И чего он так сокрушается, этот Кузьма Кузьмич?..»

Я оглядел себя с ног до головы и убедился, что я прекрасен. Правда, мой вид портил левый бок, покрытый небольшими пупырышками от ожога, но это место Кузьма Кузьмич так ловко закрасил, что оно совсем не бросалось в глаза. Зато какие голенастые у меня ножки и какая нежно-желтая шейка! А глаза! Глаза янтарные, с карим ядрышком.

«Я единственный и неповторимый», — решил я и оглянулся. Рядом со мной стоял точно такой же гусенок. Мой двойник!

«Мы единственные!» — подумал я и обратился к двойнику:

— Здравствуй, братец!

Вместо ответа братец подозрительно посмотрел на мой закрашенный бок и отвернулся.

В это время подошел Кузьма Кузьмич. Он выпустил из нас воздух, разложил по коробкам, взял их под мышку и, бормоча что-то себе под нос, вышел из мастерской.

Комната, в которую нас с братцем принес Кузьма Кузьмич, была небольшая, вся в полках, уставленных всевозможными игрушками.

За длинным столом, тоже заваленным игрушками, сидела симпатичная девушка в синем халате. Она взяла из рук Кузьмича моего братца гусенка, внимательно осмотрела, надула его с помощью какой-то машины, потом выпустила воздух. И так несколько раз.

— Замечательный гусенок, Лапчатый! — сказала она Кузьмичу. Взяв печать, она оттиснула на лапке братца «1-й сорт». — Так и назовем, Лапчатый.

Кузьмич улыбнулся, распушил усы. Лапчатый от важности задрал нос, а девушка принялась за меня.

Первым делом она обратила внимание на мой неровный бок и принялась придирчиво его рассматривать.

— Брак! — сказала девушка строго. — Придется переклеивать левую половину.

— Как это брак? — сказал Кузьма Кузьмич. — Никакого брака нет!

— Брак! — повторила девушка.

Тогда Кузьма Кузьмич начал доказывать, что я вовсе не брак, а девушка утверждала, что я самый настоящий брак.

Потом Кузьмич сказал, что я вообще, конечно, не очень качественный: в худшем случае третий сорт, а в лучшем — второй, но что я очень нужен в процентном отношении.