Литмир - Электронная Библиотека
A
A

И мой мозг противоречил моей душе.

А душа противоречила мозгу.

И не то, не другое не становилось главным.

Может именно в этом и заключается их единство: душа поправляет трезвый расчет, а мысль корректирует душевные порывы.

И совершенен только тот человек, который может отличить одно от другого, не поддавшись чему-то одному.

Правда, совершенный человек – не свободен.

И это плата за любое совершенство.

Ведь свобода – это еще и право людей делать неправильный выбор…

…Еще несколько лет назад, когда мы только познакомились, Василий был самым веселым из нас, не беззаботным, а именно веселым:

«…Воровали мы яблоки. Я на самую верхушку забрался, а тут – сторож. Ну, я и сиганул вниз. Хорошо, что снега было по пояс, а-то бы точно ноги переломал…»

«…Помню, под Воркутой, сопка, аж потемнела, как тенью тучи накрытая. Тьма саблезубых зайцев-шатунов. Им не пути не становись. Оленя в шесть секунд до костей обгладывают…»

«…Еду я на днях с Хакамадой в метро…»

А теперь, мы молчим.

Хотя я понимаю, что я должен сказать Васе что-то серьезное, по-настоящему важное, но у меня нет слов.

Если бы люди всегда знали, где найти правильные слова, они, наверное, были бы счастливы.

Или, наоборот.

Перестали бы быть людьми, даже не заметив этого…

Как-то я сказал Грише Керчину, когда тот уничтожил свою, неудачную, по его мнению, картину:

– Для того, чтобы быть не довольным собой, нужно быть очень самокритичным человеком.

Григорий ответил мне:

– Для того, что бы быть недовольным собой, нужно быть разумным.

Не больше…

А потом добавил:

– Самокритичным нужно быть для того, чтобы не быть недовольным другими…

Если бы я продолжал думать о том, что нас четверых связало, то, вспомнив об этом случае, легко смог бы понять – что именно?

Каждому из нас было, что сказать остальным…

…Ни под разумного, ни под самокритичного, в этот момент я не подходил ни по каким, даже самым раздутым меркам.

И потому, мне простительно, что я задал глупый, но едва не оказавшийся вещим, вопрос:

– Василий, как ты думаешь, что о нас скажут женщины, когда мы умрем?

Разве я мог предположить – что я кличу?

Вася оглянулся, посмотрел мне прямо в глаза.

Это был прежний Василий.

Пусть на одно это мгновение, но в это мгновение я понял, вернее, почувствовал, что, спасая его, мы поступаем небезнадежно.

А он сказал, и не тихо, и не громко.

Как говорил всегда:

– Все будет зависеть от их настроения.

Но соврут они, как всегда, когда говорят о нас…

И, чуть помолчав, добавил:

– Ведь, именно за это мы их любим…

А потом из дверей вышел Керчин.

Медленно, как мне показалось, нехотя, подошел к нам.

Постоял.

Помолчал.

Молчал и Василий, и тогда я спросил:

– Пора? – и Гриша кивнул.

В какой-то момент я подумал: «Да, что за трагедия, в конце концов. Не в тюрьму же мы его привезли.

Проболтается месячишко, а потом выйдет, Бог даст, свеженький, как огурец с грядки.»

Наверное, то же самое подумал и Григорий.

И не могли мы знать того, в начало какой трагедии, трагедии, обессилящей все наши мысли и поступки, мы вступаем.

В кабинете врача, мы, я Гриша и Петр, оставались минуты две-три, не больше, а потом, доктор Зарычев предложил нам выйти.

А он остался с Василием наедине.

Для того чтобы поставить диагноз.

Когда мы выходили во двор, произошел довольно комичный случай. Двое, в сероватых байковых робах, даже не второго, а какого-нибудь тридцать первого срока, срока, делающего невозможным определение первозданного цвета ткани более точно, чем сероватый, ринулись открывать нам дверь, при этом, вступив в дискуссию, которую в ином месте, вполне можно было бы назвать дракой.

Мы так и стояли в предбаннике, а между нами и дверью, два человека безуспешно старались доказать все право на оказание нам услуги.

Это могло затянуться на неопределенный срок, но тут появилась уже знакомая женщина в белом халате:

– Не бойтесь, проходите. Эти из первого отделения – они не буйные.

– А что они делают? – поинтересовался Григорий.

– Надеются на то, что тот, кто откроет вам дверь – получит сигарету.

– Здесь, как и везде, – проговорил Петр, – Существует конкуренция.

– А им можно курить? – спросил Григорий.

– Можно, – ответила женщина. И добавила, не вполне понятно для нас, что, имея ввиду – дав своеобразную характеристику состояния человека:

– Этим – все можно…

Григорий отодвинул рукой обоих спорщиков, пропуская нас к двери, потом достал из кармана пачку сигарет и, уже собравшись отдать эту пачку тем, кому «все можно», остановился, поняв, что поступает не правильно.

А потом продемонстрировал, что ему самому пока «можно не все».

Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.

Мы вышли на солнышко двора.

Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.

– В такую погоду хорошо бы на природу, – сказал я, – Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.

Хочется туда, где все естественное.

Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:

– Туда – где все естественное?

А мы где, по-твоему, находимся?..

На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой:

– Художники, – быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, – Зайдите к Дмитрию Николаевичу.

– Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: «Как вас зовут?» – это вполне нормально.

– Зовут меня Наташа.

Но вы это все равно забудете.

– Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.

– Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.

Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.

Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.

– Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:

– Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.

Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…

Художник Григорий Керчин

Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.

Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»

Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:

– Что случилось?

Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.

Потом, вздохнув, проговорил:

– Ваш друг не только пьет.

Он еще и колется…

В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена.

Хотя мы этого еще не знали…

10
{"b":"175722","o":1}