После естественной смерти этого путешественника, остальные бросились осматривать его карманы, и нашли чудодейственную инструкцию.

В ней было всего несколько слов: «То, что перед тобой – это дорога. А в остальном – думай сам…»

– Только помни – это притча.

Притчи делают людей мудрее.

Отношение к притче, как к догме – глупит человека…

– Ты пойдешь со мной, Крайст?

– Да. Но я не буду твоим поводырем

– Почему?

– Потому, что поводыря выбирает раб.

Свободный человек выбирает дорогу…

– Когда же начнется наш путь, Крайст?

– Он уже начался.

– Тогда он начался удачно, – Риоль наклонившись, поднял из придорожной пыли подкову и показал ее Крайсту, – Говорят, подкова приносит счастье.

При этих словах, погладив свою испанскую бородку, человек в дорогой французской тройке, до этого молча слушавший разговор Крайста и Риоля, заметил:

– Хотелось бы знать, что думает по этому поводу лошадь?..

…Холм, у подножья которого они стояли, был покрыт разнотравьем и редкими низкорослыми кустами. Разнотравье отличалось цветом, и разные оттенки зелени переплетались причудливым узором, тускнеющим по мере приближения к вершине, а на самом верху превращались в единое солнечно-желтое пятно.

Это холм был совсем не высок, и мог попасть только на самые мелкомасштабные карты, но людям, стоящим у его подножья, то есть очень близко к нему, он закрывал все остальное пространство.

Такое случается с пригорками.

И не только топографическими.

– Это место чем-то знаменито? – спросил Риоль, – Раз для начала пути нам не приходится уходить далеко от дома?

– Нет. Таких мест очень много, все они похожи друг на друга.

И мы действительно не пойдем далеко.

Всего-то, в начало двадцатого века.

Потом посмотрим, куда это нас приведет, а пока дальше от дома отходить не стоит…

– Когда-то этот холм назывался высотой А-176 или что-то в этом роде.

На его вершине молодые ребята в остроконечных шапках с красными и синими звездами над матерчатыми козырьками, думающие, что они военные, но не знающие слова «фортификация», варили кашу в походных кухнях и распевали песни о Буденном и Ворошилове.

Они подняли над холмом красный флаг, и решили, что этого достаточно для того, чтобы быть счастливыми.

Потом на их место пришли уже усталые и, как будто, разочарованные люди в фуражках и двойных портупеях. Они не пели песен, и в их разговорах звучали названия чужих городов: Париж, Варшава, Константинополь.

Эти люди правильно организовали оборону склонов, врыли в землю орудия, выставили часовых.

Но это не помогло людям в фуражках, потому, что, воюя, они отказывались понимать эту войну. Даже ордена за такую войну они отменили.

И вскоре их сменил новые люди, одетые в кожаные куртки, подпоясанные ремнями, на которых болтались деревянные кобуры с огромными «маузерами».

Звались эти люди комиссарами, и «маузеры» – это было все, что они имели и понимали, а кожаны придавали им уверенность.

Поэтому, они почти никогда не расставались со своей формой, но, если снимали кожаные куртки, то закатывали рукава своих гимнастерок и обнажали руки, красные по самые локти, толи от загара, толи от крови.

По началу они не строили инженерных заграждений, а просто стреляли в каждого, кто оказывался рядом.

Эти люди продержались здесь очень долго, так долго, что к ним почти привыкли. Как привыкли к тому, что они всегда говорили о том, что нужно идти воевать за счастье.

– Почему они победили остальных? – спросил Риоль.

– Потому, что обещали самое примитивное – быстрое счастье толпе.

Только толпе это можно обещать.

И только толпа способна в это верить…

– Почему они были такими беспощадными? – каждый вопрос Риоля был неким забегом на очень короткую дистанцию.

Только в конце этого забега находился не финишный створ, а окно, мир за которым, после каждого нового взгляда на него, становился контрастнее, яснее, вернее.

Истиннее.

– Беспощадной становится всякая борьба за свободу, которая сама не уверена в целях, которые она проповедует…

– Но, Крайст, во все времена были люди, готовые за что-то умереть.

– Риоль, человек – это не то, за что он готов умереть.

Человек – это то, за что он готов жить…

– Наверное, у них была идея, которой они верили, Крайст. И ради идеи люди шли на смерть.

– Люди иногда идут на смерть ради идей, но убивают их всегда ради идеологий…

Удивительная вещь: бывает так – сидят за соседними столиками четыре человека.

Два и два.

Разговаривают.

Говорят, вроде, об одном и том же.

Вопросы задают друг другу, вроде, похожие.

И слова произносят одинаковые.

А вот видно: два – умных, а два – дурака.

Дело здесь вот в чем, если вникнуть, умные задают вопросы, уточняющие представления об окружающем мире – чем бы этот мир ни был – астрофизикой, микробиологией, футболом или воспитанием детей.

А глупые, своими вопросами, утверждаются в том, как этот самый мир они сами же понимают.

Вернее, думают, что понимают…

– Крайст, ты ведь сам был великим агитатором.

– Я никогда не занимался жульничеством.

А агитация – это жульничество, причем не для врагов, а для своих…

– Но, вообще-то, Крайст, идея марксистов-комиссаров: всем поровну – это библейская идея.

Риоль вдруг почувствовал, что разговор с Крайстом рождает понимание особого качества.

Понимание с добавлением слова «льзя» в качество этого понимания.

– Есть не большое отличие между Библией и марксизмом. Библия учит: «Поделись с ближним», – а марксизм: «Отбери у того, у кого больше, чем у тебя…» – сказал Крайст Риолю, а слов Искариота, находившегося в кустах неподалеку, они, занятые своим разговором, не слышали:

– Как многое люди должны были не делать, чтобы потом гордиться своей историей…

– Они звали бедных воевать за свое счастье. Разве это плохо, Крайст?

– При чем здесь война и счастье?

Бедные всегда готовы воевать за право делить то, чем владеют богатые.

За право зарабатывать собственное богатство – бедные не воюют…

Разговаривая, Риоль продолжал смотреть в даль, туда, где линия горизонта, ограничивала видимый ему круг вселенной.

И там, у горизонта, где синева неба разбеливалась, неожиданно для совсем ясной погоды, появилась серая линия.

Неровная, словно проведенная человеком, впервые взявшим в руки кисть.

Или, держащим кисть мастерски, и умеющим проводить не только прямые линии.

Постепенно эта линия становилась шире. Не так, чтобы захватить все небо, но все-таки, она превращалась из линии в полосу, все более темную и насыщенную.

А потом, между этой полосой и тем местом, где должна была находиться земля, проскользнул электрический разряд.

Потом еще один.

И еще.

Но молнии отдавали свою энергию земле далеко от Риоля и его спутников, и оттого казались безобидными и не опасными.

– Все-таки, революции – это прогресс, – сказал Риоль. И в его словах вопроса было больше, чем утверждения.

– О прогрессе мы поговорим в свое время, но пока помни, Риоль: революции – это прогресс варваров…

…Они говорили о политике, хотя ни тот, ни другой политиком не был: у Риоля на Земле было свое занятие, исполнение которого, как правило, связывалось с отсутствием на Земле, а Крайст сам был политикой, и потому отлично знал цену тем, кто этой самой политикой занимается. Но для их разговора о политике существовало, по крайней мере, две причины, одну из которых они оба знали.