Иными словами, налицо основное условие, теперь дело за малым: остается сконструировать такой прибор, который преобразует взаимное притяжение улиток для передачи мыслей на расстояние.

И такой прибор изобретен. В статье описано его устройство, но оно так сложно, что за недостатком моих познаний в технике, я так и не смог в нем разобраться. Речь идет о некоем вращающемся диске, о двадцати четырех специально для этой цели отобранных симпатических улитках, а также о двадцати четырех буквах французского алфавита. Улитки и буквы каким-то хитроумным способом приведены в некую систему соответствия, изо всего этого я только уловил, что если, например, повенчанную с буквой «а» улитку затронуть в Париже, то соответствующая американская улитка, закрепленная на таком же приборе, тотчас выпустит рожки. То есть буквы и слова можно, так сказать, «проиграть» на улитках, как на клавишах.

Оба изобретателя таким способом общаются через океан.

Чушь была сногсшибательная, но авторитет «La Presse» и широко известное имя Алликса заставили склониться даже наиболее здравомыслящие головы. Люди поверили было в улиточный телеграф, как в создание пламенного французского ума. Владелец гимнастической школы «Триат» предложил Бенуа полный пансион, если тот соберет для него второй такой же прибор и вместо трудно контролируемого нью-йоркского эксперимента сможет заставить местных парижских улиток выполнять их новые обязанности.

Бенуа перебрался в школу гимнастики, строгал, сверлил, ел, пил целый год, собрал наконец два прибора, похожих на шкапики, где-то раздобыл подходящих улиток, вот только разговора на расстоянии у него все-таки не получилось, потому что улитки не желали знать друг друга.

Месье Триату тоже надоела эта волынка, а еще более беззаботная жизнь дрессировщика улиток:

— Послушайте-ка, месье Бенуа! Содержать вас я больше не буду. Но, если вам удастся заставить ваших улиток разговаривать хотя бы через запертую дверь между соседними комнатами, я готов платить вам тысячу франков в день, пока ваши моллюски живы.

Эмиль Жирарден, владелец «La Presse», со своей стороны присоединил к этому еще тысячу франков в день.

Отличное было предложение, его американскому напарнику тоже следовало бы ухватиться за него обеими руками. Но он этого не сделал. И не мог сделать, потому что его вовсе не существовало. Биат-Кретьен был всего лишь выдумкой Бенуа и с крахом изобретения пропал со сцены.

Исчез и сам Бенуа. Как выяснилось, множество всякого рода алхимических соблазнов помутили его разум; но вместе с тем, что и говорить, это был ловкий мошенник; ведь ему удалось обвести вокруг пальца одного из отцов города, да и посмеяться над всем городом тоже.

К концу XVI века распространение получила новая наука — «натуральная магия» (magia naturalis). Это был своеобразный переход от старых магий к современным естественным наукам. Она учила, что определенные чудесные явления обязаны своим возникновением не волшебству, а тайным силам природы. Наука не должна блуждать в мире сверхъестественного, а исследовать эти тайные силы и использовать их.

Самым известным пестователем новорожденной науки был Джамбаттиста делла Порта, ученый из Неаполя.

Он вошел в науку вундеркиндом — уже в десятилетнем возрасте писал рефераты на латыни и на древнегреческом языке, потом изучил все, что можно было тогда изучить, чему учили в ту пору в университетах, сам основал по итальянскому обычаю того времени академию, сам читал в ней лекции, словом, считался одним из авторитетнейших ученых своей эпохи.

Новая наука, действительно, говорила о силах природы, открытых экспериментальным путем, но все еще находилась в плену старого, алхимического подхода, и очи ее все еще не вполне прояснились. Порта сам проводил интересные опыты со светом, даже сделал известные открытия; так, ему приписывают авторство изначальной идеи устройства подзорной трубы, однако, его знаменитая книга, выдержавшая 30 различных переизданий, «Magia naturalis», так и пестрит советами, достойными разве что старых книг по магии.

Его полезным и остроумным наставлениям вполне могут следовать разные умельцы со своими поделками и фокусами; но за вполне научными утверждениями следуют симпатические глупости, которыми он пополнил-таки познания читателей.

Листаю часть II, главу 22-ю его книги. И вот: каким образом можно выведать, сохранила ли девица невинность, не осквернена ли объятиями мужчины?

Это еще что. Воистину неприличные вещи читаем в книге. Листаем дальше: каким образом можно принудить женщину против ее воли во сне рассказать правду о себе?

Надо дождаться подходящего случая, когда она погрузится в глубокий сон, тогда положить ей на сердце язык дикой утки или лягушки, — как известно, эти животные поют по ночам. Затем подождать некоторое время, пока он подействует, потом можно задавать вопросы. Если ответ тотчас же не последует, вопросы следует повторить, наконец, женщина уступит и заговорит, выдавая все свои секреты.

Гораздо сложнее этого простого, но дающего ценный результат, опыта другой: что надо сделать, чтобы все собрание предстало с лошадиными либо ослиными головами?

Положи в горшок отрезанную голову лошади или осла, залей доверху маслом, залепи горшок землей с жиром, поставь на медленный огонь и вари три дня, пока мясо не отойдет от костей и не разварится в масле. Кости раздроби в порошок и смешай с маслом. Потом частью масляного отвара намажь головы присутствующим, остатком пропитай фитиль, зажги его и увидишь чудовищные фигуры.

Конечно, все по принципу симпатической связи между елеем и им же пропитанным фитилем!

Уж не знаю, попробовал ли кто-нибудь этот опыт на долготерпение и удалось ли наградить собратьев ослиными головами. Мне достаточно того, что даже в натуральной магии подняла свою ослиную голову симпатическая теория.

Если наш ученый отправлялся в кругосветное путешествие, чтобы воочию увидеть природу чужеземных стран, то в качестве научного снаряжения вооружался всего лишь гусиным пером. Им он делал выписки из заметок действительно объездивших свет путешественников, выписывая из того, что ему особенно понравилось, и, если этих выписок накапливалось достаточно, стряпал из них книжку.

В существовании овцеподобного растения борамез уверяют нас сразу трос маститых ученых: иезуит Каспар Шотт, римлянин Атанас Кирхер и амстердамец Ян Сваммердам[196], два последних известны как собиратели редкостей. Это растение, якобы произрастающее в Татарстане, достигает трех футов в высоту и внешне очень походит на маленькую овечку. Оно покрыто кудрявой мягкой шерсткой, имеет плод — сладковатую мякоть, вкусом напоминающую раков; на срезе выпускает красный сок. Да пусть бы оно походило на любое покрытое шерстью животное, но есть у него одно вредное свойство: оно объедает вокруг себя траву. Если травы больше не остается, жизнь из него тоже уходит.

Путешественники новейших времен, побывавшие на Востоке в самом деле видели такое растение из семейства папоротников, которое издалека при очень большом желании можно считать похожим на овцу, — просто по логике старинных ученых, раз уж оно овца, так пусть и пасется.

А малаккское дерево-близнецы? У него два самостоятельно питающих ствол корня, каждый работает отдельно, на свой страх и риск. Ветви и листья дерева, растущие на запад, смертельно ядовиты, а растущие на восток, дают противоядие к ним.

Но уж если нам захочется повидать поистине чудесное растение, то вовсе не надо стремиться в далекие страны Востока. Здесь, в старушке Европе, а именно в Норвегии, ученые обнаружили такую траву, наевшись которой, скотина начинает хромать, причем настолько, что не может стоять на ногах. Более того, если животное переест этой травки, то кости у него настолько размягчаются, что ногу можно накрутить на палку, точно колбасу.