— Дети мои! Марсельский батальон немедленно выступает в поход. Поклянемся не знать отдыха и покоя до тех пор, пока мы не дойдем до самого порога дворца проклятого короля Капета!

Федераты ответили своему командиру пением «Марсельезы»:

И, не ожидая команды, батальон выступил в поход. Граждане Сольё восторженными криками провожали нас.

— Убирайтесь вон! Прочь отсюда! Мы обойдемся без вашей помощи! Проваливайте, чтоб духу вашего здесь не было! — закричали мы толстому монаху и полицейским.

И мы сами впряглись в пушки и, обливаясь потом, но с песней на устах, потащили телеги быстрее самых резвых коней.

Огненная речь патриота вскружила нам голову. Никогда еще мы не шли с таким восторгом, не замечая пройденного пути, не чувствуя усталости.

Когда на мгновение стихало пенье «Марсельезы», слышались возгласы:

— Долой тирана! Мы ворвемся в его дворец!

— В Париж! В Париж! Мы придем туда назло врагам!

И мы шагали еще быстрей, и снова в воздухе звучали слова «Марсельезы»:

На рассвете мы с песней прошли по улицам какого-то городка, названия которого я не запомнил. Знаю только, что именно здесь королевские войска должны были преградить нам путь. Однако улицы были совершенно пусты, и никто не вышел нам навстречу.

Мы пели так громко, что, казалось, дрожали самые стены домов:

Сама́ поднял над головой плакат «Права человека». Но некому было полюбоваться им — улицы опустели. Вдруг Сама́ заметил на пороге церкви причетника, отпиравшего дверь. Он бросился к нему, заставил растерявшегося старика поцеловать плакат, ворвался в церковь, приложил «Права человека» по очереди к губам всех каменных и деревянных святых и только после этого подвига, запыхавшись, возвратился на свое место в рядах.

Когда солнце рассеяло туман и стало припекать нам головы, мы на несколько минут остановились на берегу ручейка и наспех закусили хлебом с чесноком. Затем мы снова стали в ряды и пошли вперед с такой быстротой, словно удирали от погони.

Перед заходом солнца мы подошли к городку Санс. Но мы не остановились здесь ни на миг: на ходу утолив голод неизменным хлебом с чесноком, мы прошагали по узким и кривым уличкам.

Этот форсированный марш без отдыха и остановки длился семь дней и семь ночей; многие из федератов уже еле плелись; они с трудом переставляли окровавленные, распухшие ноги. Люди умирали от усталости, но не хотели сдаться и не выходили из рядов. Чтобы задержать стоны и крики боли, они, не переставая, пели «Марсельезу».

Настал момент, когда истощились последние запасы хлеба и чеснока. У всех были пустые сумки. В тот день мы проходили через Мелен. Жители этого маленького городка оказались приверженцами аристократов. Неудивительно поэтому, что городские власти сначала отказали нам в пище. Но, напуганные нашим решительным видом, они в конце концов согласились выдать по два хлеба на человека.

В ожидании пищи мы три часа простояли у ворот города, а когда рацион был доставлен, несмотря на страшную усталость, мы сплясали такую фарандолу, какой еще никогда не видел этот чванный городишко.

Когда хлеб был роздан, майор Муассон сказал:

— Друзья мои! Последний раз вы получаете походный рацион хлеба. Кушайте на здоровье! Через два дня, может быть даже раньше, вы узнаете вкус парижского хлеба… и скажете тирану, как он вам понравился!

Весь следующий день мы шли лесом. Глядя на высокие дубы и буки, я воображал себя в горах Венту. Лес был такой тенистый, а трава такая свежая и мягкая, что мы решили сделать здесь короткий привал. Люди уселись на пни и коряги или растянулись прямо на земле. Вдруг мы услышали какой-то странный шум — не то рокот, не то стрекотание. Мы удивленно переглянулись. Никто не понимал, откуда доносится этот шум.

— Где-то поблизости пролетает саранча, — сказал долговязый Сама́.

И все стали оглядываться, ища саранчу.

— Нет, это землетрясение, — возразил Марган.

— Пустое! Землетрясение не может продолжаться так долго. Да и земля не трясется.

— А все-таки шум исходит из самой земли, — настаивал Марган.

— Нет, нет, — возразил один федерат, — мне кажется, я слышу человеческие голоса и орудийную пальбу в отдалении.

— А я думаю, — сказал другой, — что это шум падающей с высоты воды; вот так же шумит Воклюзский водопад у меня на родине.

— Если бы мы не ушли так далеко от Марселя, — сказал третий, — я бы присягнул, что это морской прибой. Точно так шумит море, разбиваясь о рифы вблизи Нотр-Дам-де-ла-Гард. — Лишь бы это не была армия аристократов, вышедшая нам навстречу, чтобы преградить дорогу в Париж! — хмуря брови, сказал капонир Пелу.

Майор Муассон, улыбаясь, слушал этот разговор.

— Ну, полно, полно, — сказал он, наконец, — если бы я не знал, что вы марсельцы, я подумал бы, что вы деревенские простаки из Марш! Шум, который так вас занимает, это не шум саранчи, не шум землетрясения, не шум водопада, не шум морского прибоя, не шум вражеской армии. Дорогие товарищи, хотите вы знать, что это за шум? Это шум большого города, шум Парижа, который мы сейчас увидим. Этот шум складывается из тысяч и тысяч городских шумов — звуков молотов, ударяющих по наковальням, голосов толпы, выкриков уличных торговцев, стука колес экипажей по булыжной мостовой, смеха, рыданий, возгласов восторга и гнева сотен тысяч жителей столицы Франции. В этом шуме слились и звонкий голос Свободы, и искренний голос Равенства, и нежный голос Братства. Увы, к этому хору примешиваются хриплые и лживые голоса лжи, эгоизма — голоса деспотической и гнусной тирании! Знайте, друзья мои, этот шум Парижа, смесь плача и смеха, песни и рыданий, слышен за пять лье от города, откуда бы вы к нему ни подходили — с севера, юга, запада или востока!

Майор еще не успел закончить своей речи, как весь батальон уже был на ногах. Куда девалась усталость! Люди проверяли ружья, собирали сложенные на землю ранцы, смеялись, пели, кричали…

— Мы всего в пяти лье от Парижа!

— Да здравствует революция!

— Да здравствует Марсель!

— Да здравствует Тулон и Авиньон!

Федераты срывали ветви с дубов и украшали ими пушки, дула ружей, шапки. Потом весь батальон с огромным подъемом запел «Марсельезу».

Барабанщикам не пришлось бить сбор: все и без того стали на свои места раньше, чем командир отдал приказ о выступлении. И вот батальон снова тронулся в путь среди пения и радостных возгласов:

— Париж! Париж! Мы в Париже.

Общее возбуждение улеглось только после того, как мы вышли из тенистого леса.

Когда мы очутились на дороге, майор Муассон острием сабли указал нам на серую волнистую линию, видневшуюся вдали. Приглядевшись, мы увидели на горизонте силуэты башен, колоколен, островерхие крыши высоких зданий, окутанные легкой дымкой тумана.

— Это Париж! — сказал майор.

Весь батальон замер на месте. Люди молчали, не сводя глаз с огромного города. Какой-то клубок подкатывался к горлу, мешая запеть «Марсельезу». Некоторые украдкой смахивали слезу со щеки.

Но майор дал знак барабанщикам, и грохот барабанного боя внезапно вернул нам голоса; весь батальон, словно по команде, запел: