Так вот, мама Элен поговорила с приютским начальством, потом с девчонкой, которая взглянула на нее сверху вниз и спокойно сказала: «Я ж не виновата, если у меня в одном месте горит!» На Дестрадов, сама знаешь, такие слова действуют сокрушительно: любой из нас сразу вспоминает тетю Жюли, умиляется и раскрывает объятия. Розали, сама того не подозревая, попала в точку, угадав, что надо сказать, чтобы мгновенно очутиться в лоне семьи!

После долгих переговоров с приютским начальством, а потом и с самой Розали было решено, что предмет переговоров будет проводить субботы и воскресенья в Параисе, официально — для того, чтобы помогать по хозяйству. Ясно, что сама «малышка» при этом подумала: «Снова-здорово, опять принудительные работы!» Но незамедлительно выяснилось, что Элен вовсе не помешана на чистоте, и вся уборка сводится к тому, чтобы застелить собственную постель и вымыть посуду после завтрака. Дедуле только и надо было, чтобы кто-нибудь ходил удить с ним рыбу, он обожал учить, как забрасывать удочку. Что же касается Камиллы, то она обходилась с Розали не лучше, чем с нами… но только поначалу, как говорится — до первой крови. После этого старуха сдалась и начала бояться здоровенной молодки, мощной, как комбайн, которая растиралась рукавицей из конского волоса и горланила солдатские песни почти так же оглушительно, как сам Дедуля! А твой дедушка Андре посматривал на нее осторожно и недоверчиво, не понимая, надо ли ему быть начеку.

Только намного позже я узнала, что как-то он все-таки полез к ней под юбку, а она одним махом подвесила его за подтяжки к железному крюку в конюшне, поклявшись, что на землю он спустится не раньше, чем пообещает держать руки в карманах: «Я не шучу, мсье Деде, я очень люблю вашу жену, да и не так уж у меня сильно чешется! Больше того, если вы не дадите обещания, вам останется только самому от этого крюка отцепиться». Розали, которая знала, что у меня на папин счет не было особых иллюзий, в один прекрасный день со смехом пересказала мне всю сцену и объяснила, что для нее это был случай применить на практике то, чему, по словам Дедули, учил Лиоте: демонстрировать свои аргументы, чтобы не приходилось ими пользоваться! «Твой отец, девочка моя, при росте метр восемьдесят весил не так уж много!» Конечно, если с детства таскать на себе мешки с зерном, еще и не такие номера сможешь показывать…

Довольно скоро стало ясно, что Розали полюбила нас всех — ну, почти всех: она на дух не переносила Камиллу, про которую трубила везде, что это сплошная грязь в прямом и переносном смысле, — и что в деревне ей куда лучше, чем в городе! Не менее ясно было с самого первого дня и то, что огонь в одном месте у нее не погас, а только… не то чтобы тлеет, но, скажем, слегка приручен! Взгляды и вздохи были достаточно красноречивы.

И тут твоей бабушке Элен пришла в голову идея века. «Очень уж хочется пристроить Розали получше», — то и дело повторяла она, но дальше мечтаний дело пока не шло. Что тут можно было придумать? Учить девчонку дальше? Без толку, она слишком сильно отстала по многим предметам, даже писать толком не могла научиться — на самом-то деле у нее была дислексия,[32] с которой в те времена не умели справляться, — и даже если наша девица была на редкость умна и сообразительна, когда надо было что-нибудь посчитать или организовать свою работу, этим ее способности и ограничивались. Так почему бы не сделать из нее фермершу? В усадьбе Бонтанов, наших ближайших соседей, не хватало рук, в деревне девушек вообще было мало, и все шло к тому, что сынок Бонтанов засохнет на корню и зачахнет в одиночестве. У мамы «два» плюс «два» запросто равнялось пяти или шести, хотя она этим не хвасталась. Она поговорила с папашей и сыном Бонтанами, потом с Розали, не скрыв подробностей биографии последней и не вполне уточняя смысл ожиданий или надежд первых.

— Ну, так что — попробуем?

— Почему бы и нет? — Разумеется, не без присмотра: Элен твердо намерена была сама следить за ходом дел. Конечно, старший Бонтан был отличным человеком, и сын вроде вырос добрым парнем, но… Душевность не мешала маме держать глаза открытыми. За пятьдесят лет жизни она много чего навидалась по части людской подлости, так что — бдительность и еще раз бдительность!

Дело пошло на лад очень быстро. Розали творила чудеса как на папашиных полях, так и в постели с сынком. Видишь ли, я всегда знала, что мама на это и рассчитывала, не то чтобы вполне определенно, но, когда знаешь, как устроен мир… Короче, дело было сделано. По правде сказать, Розали по уши влюбилась в этого парня и «призналась» во всех своих «давних» проступках, — напоминаю тебе, что ей едва исполнилось шестнадцать! «Потому что честность, — рыдая, приговаривала она, — велит это сделать», — а потом собрала свой узелок, чтобы вернуться в тюрьму, как она называла приют.

Вот только между ней и дверью встали оба Бонтана, и оба веселились вовсю.

— Святых не бывает, лапочка моя, ни мужчин, ни женщин, — объяснил ей старший, — это такие же люди, как ты и я, только они предпочитают кувыркаться с распятым! Ты не из таких, чему я очень рад, потому что и мы не такие. Ты не той породы, что святая Тереза Авилы,[33] у которой то и дело коленки подгибались и глаза закатывались, и тебе надо что поосновательнее. Моему сыну ты годишься. Думаю, и он тебе тоже, а чего еще надо Франции, черт возьми!

Наверное, аббат Годон, доведись ему услышать, как эти двое расправились с благочестивыми экстазами основательницы ордена кармелиток, убежал бы со всех ног в какое-нибудь укромное местечко, чтобы там вволю посмеяться, но он, бедняжка, был далеко. И к тому же, как только речь заходила о Священной истории, он тонул в патоке!

Розали осталась и вышла замуж, как все здесь выходят, на восьмом месяце беременности, под фатой с флердоранжем. Жених выглядел донельзя гордым, и сам король был не брат его папаше! Еще бы — им досталась редкая жемчужина, ломовая лошадь, способная еще и детей рожать, о такой только мечтать можно! Я сейчас свела все их чувства к самым низменным, но на самом деле было и другое: они любили ее. Конечно, по-крестьянски, без слов и грубовато, но надо было видеть обоих Бонтанов, когда она должна была разродиться: как они метались, и как изводились, думая «а что, если неладно получится?», и как вылизывали дом к ее возвращению, и как наплевать им было на то, принесет ли она им парня или девчонку, а у деревенских такое нечасто встретишь… Бонтаны дошли даже до того, что украсили ее комнату — покупными, подчеркнул младший, — цветами, чтобы она почувствовала, что ее любят по-настоящему. Но об этом — молчок, хотя Розали на их счет никогда не обманывалась. Тут она и сама была не из болтливых. Когда Камилла заявляла во всеуслышание, что обожа-а-ает детишек, Розали, рыдая от смеха, заверяла: «На вертеле-то, конечно, кто бы спорил, но вот насчет живых сильно сомневаюсь!» Сама-то она любила их бессловесно.

Розали растила детей и работала при этом так старательно, как от нее и ждали, и делала все это с несокрушимым здоровьем и весело.

Счастьем для нее было и появляться как ни в чем не бывало в Параисе, чтобы помочь твоей бабушке, которая уже начинала сдавать. «Займитесь-ка малышами, — говорила Розали, отнимая у нее какую-нибудь кастрюлю, — вам это больше подходит! Да и мне самой приятно прийти немного поболтать, с коровами все-таки скучновато!»

И надраивала до блеска дом, и чистила фасоль для консервирования, и болтала как сорока о бегущей жизни… эта парочка была счастлива вместе, вот и все, это так просто. Я всегда знала, что мама именно в Розали нашла истинную дочь своей крестьянской сути: я была для нее слишком умной, вернее, слишком много рассуждала, хотя она и очень меня любила. Но со мной Элен никогда не трепалась о пустяках, которые отлавливаешь взглядом, со мной, так она думала, надо было разговаривать о судьбах мира. Иногда она, вздохнув, роняла что-то в этом роде, а я не решалась возразить… Сама знаешь, между матерью и дочерью не всегда все проходит гладко.