Правда, не стоило труда, любовь моя… Таинство было всего лишь признанием свершившегося факта, я принадлежу ему, он мне, а остальное…

Они улизнули со свадьбы, сообщив, что уезжают на несколько дней в Италию, но, едва их лиц коснулось промозглое дыхание Венеции, Элоиза принялась ныть, что здесь можно только утопить смерть, которая тайком бежит по пятам за любовью, и — не желая вступать с ней в сражение — они укрылись в ветхой хижине солевара, где четыре дня и четыре ночи не отрывались друг от друга. В их сердцах, не переносивших минутной разлуки — скорей! скорей! — эта поспешность соседствовала с абсолютной уверенностью: они любили друг друга всем телом и всей душой. А когда так любишь, какая разница, где, ну и пусть это место истоптано миллионами взглядов, у них двоих все просто, просто, как тот камешек, который помог им встретиться.

И вот наконец на свет явился плод этого мирного безумия. Когда Элоиза услышала шаги Ганса в коридоре — на мгновение ей показалось, что он бежит по проходу на судне, — когда на Элоизу повеяло ветром из распахнувшихся дверей, она сказала себе: «Так теперь будет всю жизнь, если придется трудно, он примчится вовремя — ни минутой раньше, ни минутой позже», и засмеялась, и изо всех сил напряглась, отпирая своей дочери ворота в мир… Еще немного, и малышка влетела бы головкой в живот акушера, который потом окрестил ее за это «пробкой от шампанского»!

Девочка унаследовала Бог знает от кого черные как смоль и очень гладкие волосы, переливчатые глаза… Она оказалась длинненькой: 55 сантиметров, — и очень красивой, хотя и несколько краснокожей, еще бы — так драть горло… У нее были нежные ручки феи, а ножки — как у англичанки… «Ну, по крайней мере, стоять будет уверенно», — сказал бы Дедуля…

Не откладывая дела в долгий ящик, она потянулась к груди Элоизы, а когда ее взял на руки Моряк из Тумана, стала извиваться и ворковать. Всю свою первую ночь она спокойно проспала, ни разу не разбудив мать, и все нянечки объявили, что у ребенка дивный характер. Но не такой уж малышка была терпеливой: еще прежде, чем она приоткрывала глазки, раздавался дикий голодный вопль, который умолкал только тогда, когда ей удавалось захватить губами сосок. «Отлично, — порадовался бы Дедуля, — вот так и надо относиться к вещам, хватай, что нравится, девочка моя, без промедления, особенно — если это что-то стоящее!»

Со вчерашнего дня бабуля Элен только и делала, что мурлыкала: «Ах, какая же она у нас красавица, ах-ах, у меня самая красивая внучка в мире», дядя Анри, привлекая внимание крошки, строил страшные рожи и болботал, как индюк, а Элоиза умирала со смеху и умоляла: «Перестань, у меня молоко свернется!» Девочка, не видя Ритона, все равно вроде бы смотрела на него и доверчиво улыбалась. И Ритон, насмешливо повторяя: «Да, моя старшая сестричка, слушаю и повинуюсь, моя старшая сестричка», — на самом деле пыжился от гордости. Он был заранее без ума от племянницы, такая уж судьба.

Даже папа не сообщил, как делал всякий раз, когда у кого-то рождался ребенок, что все новорожденные похожи на личинок майских жуков. Удовольствовался тем, что признал: этот маленький дождевой червячок — прехорошенький.

Когда Элоиза услышала его слова, улыбка ее стала чуть натянутой, все поняли, что она подумала о Дедуле — как они ходили вместе на рыбалку, как запасались дождевыми червями, — и поняли еще, что надо быстро-быстро прогонять черные мысли. «Ты имя ей уже придумала?» — подсуетился Ритон, которому на самом деле это было совершенно безразлично, он-то уже любил племяшку и безымянную. Нет, правда, ее вполне можно было бы назвать хоть Кунигундой, это будет такая прелесть, само очарование!

Повисла пауза. Элоиза не знала, что ответить, она думала о скрипках, об арфах, о волосах сирен, она думала обо всем, что притягивало в океанах чертова папашу этого ребенка, но… Ганс же говорил, что он вспоминает какие-то не те имена, вот только…

Анри же никого не слушал, он погрузился в подсчеты на карманном калькуляторе, с которым не расставался:

— Ладно, Бог с ним с именем, я, пожалуй, положу на ее счет пакет акций, этого будет достаточно, чтобы оплатить ее образование. Имя? Да какая разница!

И вдруг мама Элен, бабуля Элен, которая вслушивалась в щебетание малышки, прошептала: этот ребенок — как мелодия, такая маленькая ночная серенада, такой колокольчик для феи Лилибель… На маму иногда нападали приступы неуемного лиризма, которые обычно смешили окружающих, но не сейчас:

— Эмили, разве ей не подходит, а?

Только тут Элоиза и Ганс облегченно засмеялись.

Эмили росла самостоятельной, жадной до всего, веселой и радостной, приводя этим в экстаз своего дядю Анри, который никогда в жизни еще не спешил так домой, как теперь. Едва кончались занятия, он летел как на крыльях к племяннице, сажал ее себе на плечи и бегал со звонким ржанием по дому. А она хохотала и кричала: «Но, моя лошадка!» Это были первые слова Эмили после «мама» и нескольких связанных с едой звукосочетаний.

Элоиза фотографировала дочку каждую неделю и посылала снимки бороздящему моря папе, чтобы и Ганс мог наблюдать за тем, как она растет. А Эмили — словно в обмен — управляла флотилиями корабликов в ванне и начала петь морские песни гораздо раньше, чем внятно говорить.

А потом Эмили исполнилось три года.

Утром Элоиза отворила дверь в детскую и прошептала: «Эмили, просыпайся, пора, ты сегодня идешь в школу…»

Эмили, уже одетая с ног до головы — но все шиворот-навыворот! — пыталась просунуть кончики шнурков в дырочки кед. Услышав мамин голос, она немедленно бросила это занятие и завопила: «Уже идем? Когда? Куда? Скорее, мам!»

Стоя за спиной Элоизы, бабуля Элен смеялась: вот так отступают годы, стоит появиться детям… одним словом, смерть — всего лишь конец игры, вроде настольной…

И вот теперь каждое утро Элен смотрит из окна своей спальни в Параисе, как ее дочка и дочка ее дочки идут в школу, начиная свой путь по жизни… «Боже правый, ну, прямо загляденье, до чего хороши!» — кричит где-то там Дедуля, и не так уж издалека, ведь все, что за последней чертой, для этой семьи — ближе некуда!

У времени есть одна досадная особенность — часы уходят один за другим. Именно из-за этой его особенности Элоиза сначала оказалась матерью взрослых детей, потом стала бабушкой, затем прабабушкой и вдовой, и одинокой, и старой…

Жизнь теперь уже не лежит перед ней, но представляется неким итогом, и в один прекрасный день придется подвести черту.

Так вот, Элоиза предается воспоминаниям о себе…

… заключенным в несколько глав и шестьдесят лет действия.

Два часа ночи… Элоиза сегодня устала — дальше некуда, а уснуть все равно не может, ворочается с боку на бок на постели, слишком просторной для нее одной, черт побери, но и в этом году Ганс — вот негодяй! — опять к Рождеству не вернется, она совершенно уверена, иначе он позвонил бы! Надо же, а она ужин задумала…

Ну, и сколько нас будет, в конце-то концов? Так, Ритон с Марианной, три девочки и мальчишка — это шесть. Нас пятеро, нет, четверо, если Ганс не приедет. И Розали. Разве можно обойтись без Розали: фермерши, няньки, второй матери… к счастью, без детей и внуков, они уехали кататься на лыжах. И Эме конечно, как же без нее! Тоже одна, с ее детьми та же история, что у Розали, только они отправились кататься на лыжах со школой. У старших свой сочельник, сказали они.

Ну вот, вместе с Гансом за столом будет тринадцать человек! Мне-то все равно, но кто-нибудь непременно выскажется насчет этого… А если пригласить Косте, нас станет пятнадцать, без Ганса — четырнадцать, вот и отлично! И потом, если больше десяти, разницы уже никакой.