Вот и получается, что Дедулю кладут в сырую землю. Элоиза, сжав зубы, придумывала мстительные фразы для собственного завещания: «Неуважение к воле покойного сводит на нет все права наследника». Один пункт — и все! Надо будет — судебный исполнитель проследит. Вот так-то!

Конечно, пока ей нечего завещать, но будет же, как у всех. Пусть деньги ее совершенно не интересуют, но она станет откладывать, она накопит… Да и всегда остается что-то после человека, хотя бы и бесполезные тряпки, истертые простыни или десятилетиями танцующие на каминной полке цыганки из гипса под бронзу…

Размокшая земля отвратительно хлюпала, шлепаясь на крышку гроба. На крышку гроба земля всегда валится с таким противным звуком… «А по мне, так лучше костер, ну их всех с этими могильными камнями, которыми они отгораживают свои молитвы от червей, пожирающих тело! Нет, без шуток! Я хочу уйти с дымом…»

Мама дрожала от холода, но оставалась. Плачет она или это дождь? Какая разница, главное, она здесь. Она любила Дедулю.

Вскоре папаша Шоню сделал знак, что закончит работу сам. Элоиза положила венок от мадам Мейан на холмик, уже размытый дождем, взяла из рук матери куртку, чихнула, высморкалась. Сейчас папа, увидев, что она сморкается в большой белый платок Дедули, скажет: «Ага, вот ты и готова!» Элоиза ничего не ответит. Подумаешь, насморк!

Но когда он включил телевизор, чтобы смотреть свой идиотский футбол, записывавшийся на видак, пока шли эти халтурно организованные похороны, Элоиза вышла из комнаты, еле сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Она прихватила с собой два больших альбома, где был Дедуля, навеки застывший на фотобумаге. Она вспомнила, как он говорил всегда, еще даже до смерти Камиллы: «Элоиза, детонька, каждый сам строит свое счастье или свое несчастье. Выбор за тобой, родная, никакой Судьбы не существует».

Она улыбнулась. Она плакала и смеялась, закрыв лицо руками. Ей надо было вспомнить так много…

С тех пор она ни разу не побывала на могиле — зачем? Дедули там не было. Он жил в ее сердце, в тепле.

И ни разу Дядюшка Кюре не пришел за ней в те несколько Дней Всех Святых, когда у него еще хватало сил дотащиться до кладбища, и ни разу никто из односельчан не спросил ее, почему она не относит на могилу традиционные хризантемы, хотя бы с того куста, который ее отец купил по дешевке, да так и бросил в саду, не пересадив к могиле: слишком уж он чувствительный, не в силах нести цветы на кладбище…

Но когда десять лет спустя Элоиза показывала своей дочери семейные фотографии, она молча застонала, она заплакала без слез — все-таки кусочек ее сердца покоился там, под землей, с тем, что осталось от Дедули.

А теперь ее папа с ума сходил по внучке. Почему понадобилось, чтобы время… — чего? соперничества? — тихонечко, на цыпочках, отступило, чтобы можно было любить, «не ища ничего иного, чем сама любовь, черт возьми!»

Так сказал бы Дедуля.

После смерти Дедули Элоиза решила убрать из его комнаты сундучки, рыболовное снаряжение, подшивки журналов и все остальное — вплоть до книжечек за тридцать сантимов из времен его молодости, в которые она так любила совать нос, когда была ребенком. Словом, то, что сам он называл «своим хламом», валявшимся всегда в веселом беспорядке. Но, открыв дверь, обнаружила собранные им после смерти Камиллы вещи, которые та при жизни визгливо отвергала, и сердце Элоизы чуть не выскочило из груди — дыхание перехватило, из глаз неудержимо полились потоки слез. Горе, даже теряя остроту, длит боль, и тут ты совершенно беспомощен: ведь не только Дедулю сейчас оплакивала Элоиза. Параис без него стал похож на пустые панцири, которые крабы оставляют на пляже после линьки, а линька Дедули была на этот раз окончательной и бесповоротной. Пре-вра-ще-ни-ем.

Элоиза стала спрашивать себя: а теперь, когда дом стал ее собственностью, сможет ли когда-нибудь смерть отступить от этих стен, удастся ли ей, Элоизе, нанести на них отпечаток своей личности, дать им вторую жизнь, не слишком обращаясь в прошлое. Ох, иногда она решалась даже на мысль о том, что, не достигнув этого, ей придется уехать отсюда, и сколько же тут потребуется мужества… Впрочем, и Дедуля не стал бы действовать иначе…

А сам он удалялся от Параиса не больше чем на пару шагов, да и то не часто, как будто после Малайзии, Камбоджи и Тонкина его страсть к путешествиям была исчерпана. Зато другой ее дедушка был просто-таки счастливым кочевником, вечным странником. Сидя на окне, Элоиза вспоминала, как Эжен, поджидая своего сына, дядю Шарля, стоял перед дверью дома с ничтожным каким-то багажом у ног. Она сидела в машине рядом с грудой чемоданов, больно ударяясь о ручки при каждом вираже, а дядя, подъехав, сказал: «Как, это всё, что ты с собой берешь?» И она как сейчас услышала смех Эжена: «Я всегда путешествую налегке, мальчик мой, мне не нужны три сундука для того, чтобы провести пару дней в Ферт-су-Жуар!»

Когда Эжен умер, они не нашли никаких «кладов» — предметов или сувениров, ничего из того, что потом и не знаешь, куда девать. Вот только и сам Эжен исчез из памяти так же быстро, как утекает струйка воды…

Тем не менее, Элоиза не отвергает идеи путешествия без багажа, почему не поблуждать по миру, оставляя после себя только мгновенно тающий след?.. С некоторых пор она стала увлекаться романами, где говорилось об островах под всеми ветрами, об огненных или скованных льдом землях; она мечтала о парусниках, прекрасно зная, что все равно бегство ее обернется бегом на месте, как у всех. Почти у всех.

Ладно-ладно! Всегда можно найти золотую середину между «уйти» и «остаться», между тем, чтобы бросить якорь и отплыть к Трапезунду. И потом, разве в ее возрасте можно точно сказать, что тебя ждет в этом мире? Ладно уж…

Однако время своего дела не делало, ничего не лечило: Элоиза так и не смогла привыкнуть. Уборка в комнате Дедули надрывала ей сердце всякий раз, как она заходила «к нему». Потому как-то в воскресенье она сдалась: «Нет, больше невозможно!» и завербовала Ритона: «Хочешь накачать мускулы? Давай пособи! Переноска сундуков и мешков способна ведь заменить тренировки со штангой или гантелями?» Ритон меньше чем за год дорос до ста девяноста сантиметров и колыхался теперь между небом и землей, как тонкий анемичный стебелек: мышцы распределились по его удлинившемуся телу, и их будто и не было никогда. «К тому же, — говорил он, — на меня подуй — упаду!» Он негодовал, с отчаянием рассматривал свои бицепсы и икры и огорчался едва ли не больше, чем из-за юношеских угрей. Искал любой способ стать похожим на мужчину. И вот теперь Элоиза нашла средство: «Ну-ка, иди сюда, дорогой!»

Ритон легко позволил себя уговорить, тем более что на улице шел дождь. Засунуть всякие мелочи в картонные коробки оказалось минутным делом, причем Элоиза не давала брату воли — его комплекс старьевщика и барахольщика привел к тому, что Дедуля окрестил в свое время комнату Ритона Помойным Раем. И откуда в нем этот ненасытный аппетит по отношению ко всяческому хламу? Наверняка унаследовал от Камиллы-скопидомки.

Элоизе на это наплевать. Вот только она не хочет, заходя к Ритону, обнаруживать там что-то, чего больше не желает видеть у Дедули. Логично?

То же самое с сундуками. Два больших она заперла, даже не заглянув в них. Самый маленький, где лежали фотографии Полины и молодого Дедули, никак не закрывался. Элоиза приоткрыла его… нет, не стоит, слишком рано, даже если руки чешутся.

Но в самой глубине она заметила альбом — новенький, в кожаном переплете, обернутый в цветной войлок. Это что еще такое? Наклейка с надписью: пером, китайской тушью, Дедулиной рукой старательно, со всеми положенными утолщениями и тонкими линиями, выведено «Элоиза». Первая буква выполнена в виде старинной виньетки — гуашью, в красках…

Ритон, весь в пыли с головы до ног, даже брови стали серыми от пыли, вопит из-под лестницы, ведущей на чердак:

— Эй, ну где ты там с пакетами? Мне что, делать больше нечего?