— О чем ты думаешь? — спрашивает Элоиза. — Ты вдруг стала такой молчаливой…

— Я думаю о прошлом, о нас, когда мы были девчонками, о моей бабушке и о твоей.

— Тебе явно делать нечего!

— А ты никогда не оглядываешься назад?

— Как можно реже, это совершенно ни к чему.

Поджав губы, Элоиза снова склоняется над раковиной. И с чего это она стала врать? Чем она занималась не далее как вчера, если не прокручивала в голове воспоминания? Да ладно, чего уж теперь, сказанного не воротишь. И все равно Эме не ответила. Она-то уж точно ничего не забыла! И не старается забыть…

Вот! Складывая ножи в ящик, Эме тихонько спрашивает:

— Нетленность — это тебе ни о чем не напоминает?

Элоиза веселится:

— Магделена, эта стерва Магделена! И я не намекаю на подробности ее гигиенических процедур, без которых она, должно быть, по большей части обходилась, если судить по запаху, точно такому же, как от Камиллы!

Эме нашла слово, о котором спрашивает, в «Большом Ларуссе», единственной книге, какая была ей доступна в течение нескольких лет. Библиотека в деревне была муниципальной: как же можно туда ходить, если ты католичка до мозга костей, так что о неверности и помыслить не можешь! Да только разве ее мать нашла себе второго «мужа», не обманывая первого? А вот что касается бабушки, та читала только про чудеса святой Терезы, и все тут.

Да, это слово Эме сразу понравилось, оно начиналось с решительного отрицания, а заканчивалось тленом, увяданием иллюзий. Так, объяснила она, ей это представлялось в те времена, когда она еще не утратила девственности, в ее случае — чисто физической. Такую девственность можно потерять, а вот непорочность, ту, что осеняет своим крылом ангел, поди знай почему, прибрала к рукам Церковь!

— У меня давно зуб на все то, в чем во имя Марии Девы и Матери отказали многим девушкам моего возраста, а у тебя не так? Но ты ведь не любишь прошлого, да и я на самом деле тоже, хотя все время к нему возвращаюсь.

Прошлое, те прежние времена, когда они отчаянно подрались! Но почти сразу следом за оплеухами, царапинами, злобой и враждой они с Элоизой поняли, что сделаны из одного теста, и не надо им твердить насчет «больших» и «взрослых». Когда тебе плохо в твоей шкуре, соображаешь очень быстро! Элоизе в ее шкуре было не лучше, чем Эме в своей, по крайней мере, ей так казалось. Они на эту тему не разговаривают. Когда на Эме находит, Элоиза шепчет ей: «Не буди своих бесов, неужели ты так их и не прогнала?» А потом прыскает, закатывается заразительным смехом! Что смолоду, что ближе к старости, всегда лучше не раздумывать над тем, что прячет под собой смех, так-то оно верней!

Все это далеко ушло, в каком-то смысле слова истерлось, осталось позади, заброшено в дальние углы у двух старых кляч, которые «и не виделись бы никогда, — ворчит Эме, — если бы я не вскакивала в первый же поезд на Париж, как только на меня нападет беспричинная грусть!» Точно, если бы не это, так бы они и встречались по два раза в год, на День Всех Святых, когда Элоиза приезжает «навестить» могилу Дедули, но никогда так и не приходит на кладбище, и еще во время больших или маленьких каникул. Да и то потому, что дети требуют повезти их в старый дом, заросший жимолостью, хотят видеть большую липу, полную птиц. Сейчас их дети играют вместе, но потом, когда у каждого из них появится своя жизнь, своя любовь, свои личные дела… когда придет одиночество, может быть, Элоиза согласится, наконец, отступить на несколько шагов назад, заново прожить эти месяцы разлуки, все те дни, которые они с Эме провели в сотнях километров друг от друга?

Эме ударяется в слезы.

— Ну, что с тобой такое, подруга? — Розали, которая наводила порядок в столовой и на чем свет стоит ругала мужчин, вечно они накрошат вокруг себя, торопится к ней: — Устала, девочка моя?

Эме усаживают, утешают, дают попить.

— Наверняка переела, — решает Розали, — или это гусиная печенка с ней такие фокусы проделывает, она и мне, случается, вот так же покоя не дает!

Эме качает головой:

— Да нет, просто захандрила, вот и все.

Ее дети, младшенькие, уехали со школой в горы на две недели, а с тех пор как умер муж, стоит остаться одной — и готово, ей уже не по себе. Старшие развлекаются с друзьями, это естественно, в их-то возрасте. А она…

Из-за Розали, которая в ответ непременно передернет плечами, она не может признаться в том, что сентиментальна, как овца, и встречи с Элоизой оставляют у нее ощущение, будто ей чего-то недодали. Да конечно же, все время, кроме отпусков, они перегружены работой — а кто в наше время живет по-другому? — и забот у них слишком много, чтобы углубляться в ощущения и так уж сильно переживать разлуку! Элоиза — преподаватель, да и сама Эме училка, и тоже, скажу вам, не подарок! Но что они могут поделать? Мышь городская и мышь полевая — вот их судьба. Да еще, к тому же, Эме рано вышла замуж, а дети растут быстро: не успеешь оглянуться, а они уже выпорхнули в мир, занялись проблемами собственного тела или жизни, которая тем временем идет. Не идет — течет, утекает из рук… И вот они перезваниваются, обмениваются письмами по тысяче страниц — только листки мелькают, — потихоньку рассказывают друг другу о себе. Элоиза говорит только о настоящем, Эме — о прошлом, как всегда: в конечном счете, недолюбленная десятилетняя девочка так и осталась где-то выше по течению. Эме то и дело возвращается к прежнему, бередит свои раны, «а этого делать не следует», — отчеканивает Элоиза, да она, в общем-то, и старается… да, старается.

Само собой, эти две феи — да нет, какие там феи, уже почти что старые ведьмы, — по-прежнему понимают друг друга, достаточно взглянуть искоса, улыбнуться уголком губ: мы все так же настроены на одну волну, и когда смеемся, и когда возраст подтачивает, прокладывает свои ходы по щекам, и неизбежно ощущаешь пустоту, вдруг ясно разглядев в зеркале свое лицо. Эме вырывается из своего захолустья, как только почувствует, что уж очень ей недостает Элоизы, и вот они уже вдвоем прихорашиваются, и болтают, поедая пирожные, и рассказывают друг другу про своих малышей, которым теперь приходится наклоняться, чтобы поцеловать матерей, и про то, что вот-вот не только дети, но и прочие начнут называть их «бабулями».

Только Розали не проведешь:

— Чем нудить, ты бы лучше прямо выложила, что у тебя на сердце.

— Да ничего такого, кое-что из прошлого царапнуло! Ничего интересного, Розали. Элоиза все это знает наизусть.

— А я не знаю, — отвечает Розали, — давай рассказывай. Посмотри на нее, на твою Элоизу, она уже зевает, ей пора в постель. А мне это не светит, слишком я стара, чтобы спать подолгу, так что выкладывай, а я послушаю, пока мы тут закончим.

Эме не надо подбирать слова, она так часто об этом раздумывает!

— Видишь ли, мы поначалу дрались, и ничего страшного, если начинаешь со стычек, чуть ли не с ненависти. Может быть, это и стало одним из условий согласия: мы исчерпали причины для вражды раньше, чем нашли причины выбрать друг друга!

— Должно быть, ты не раз сама себе это твердила на все лады, а? Очень уж складно говоришь, девочка моя! — Глаза Розали искрятся, но без насмешки. — Да нет, меня это не смущает, давай дальше.

— …Да, так вот, впервые дерзость Элоизы представилась мне тем, чем и осталась для меня навсегда, — несравненным оружием, — в церкви святого Иосифа Аримафейского, романской церкви XII века в Параисе, стоявшей, как тебе известно, у прудов, в которых раньше рыба водилась, а теперь перестала. В церкви святого Иосифа, когда она выронила Камиллин кошелек. Просто ужас, с каким звоном посыпались эти монетки, они катились по проходам и исчезали под скамьями в боковом приделе, где сестра Сент-Андре и Магделена Люпьен вдалбливали нам катехизис. Сестра Сент-Андре была дурой, ни доброй, ни злобной по-настоящему ее не назовешь, и монахиней она стала, как стала бы прислугой в деревенской глуши. Да, собственно, прислугой она и была в монастыре, куда эта некрасивая сирота явилась бесприданницей.