Из-за грозы нельзя было вдоволь нагуляться по берегу пруда, и, для того чтобы утешить Элоизу, Дедуля в конце концов придумал вот что: он достал из своего сундучка два больших альбома с фотографиями. Старые пожелтевшие снимки, покоробившиеся, траченные взглядами и пальцами, листавшими эти альбомы, теребившими воспоминания. Память. Вот главное, для чего служат снимки, потому что насчет того, насколько они удались, лучше помолчать.

Тем не менее, Дедуля классно смотрелся на коне. Вот он Бог знает как давно — в Сомюре, а вот в Малайзии — после колониальных войн…

— Дедуль, а ты какой смазливенький был, оказывается!

Дедуля краснеет и бормочет:

— Да, тут у меня еще есть кое-какие волосы на голове и вообще мне тридцать пять лет. Я только что женился на Камилле. А вот тут — я после крестин Полины, и у меня волос уже почти не осталось. Ой, смотри, Камилла в подвенечном наряде!

— Слушай, а она была недурна собой!

— Уж конечно! С накладными локонами, накладным задом и ватой, набитой в лифчик, — очень хороша! Но так казалось…

— А сколько ей было, когда вы поженились?

— Двадцать восемь лет. Засиделась в девках-то уже, учительницей работала в Брюйере… Мне бы ребятишек порасспрашивать о ней до того, но что ты хочешь: положился на видимость.

— Что значит — «видимость»?

— Понимаешь, ее отец был полковником, ну, я и думал, что он ее вымуштровал.

— А сам-то ты что делал в Малайзии?

— Выращивал гевею.

Они молча рассматривали пейзажи. Дедуля всегда молчал, вспоминая. Иногда, конечно, он что-нибудь говорил, но только Элоизе и только на речке. Подальше от Камиллы, подальше от Андре. А может быть, они уже наслушались Дедулиных историй, и те им надоели? Зато Элоизе не прискучат никогда! Подружкам она соглашается объяснить: Дедуля рассказывает жутко экзотические вещи — например, про танцовщиц с ногтями, покрытыми перламутром, или про сокровища, которые прячут в «жунглях», как говорили эти типы в кино…

Второй альбом был чисто семейный. Бабуля тут уже плоская, как гладильная доска. Или камбала. Вата в лифчике сработала, к чему теперь стараться?

— Она всегда ходила в черном, когда была молодая? Смотри, смотри, даже на крестинах, даже на свадьбах она все равно в черном!

Дедуля вздохнул:

— Твоя бабушка любит только смерть, потому что смерть освобождает от обязательств перед другими, живыми, от заботы о них, и считает, что нечего грустить: освобождаешься ведь от людей, но не от наследства…

— А что она наследовала?

— О-ох! Те еще богатства! Барахло всякое. Видишь ли, твой двоюродный дедушка Андре оказался похитрей ее: он продал доставшуюся ему тогда кучу хлама с чердака, и ему как раз хватило на вставные челюсти для жены. А Камилла до сих пор ждет, пока ее тряпье снова станет ценностью…

Он насмехается: одеяла проела моль, книги рассыпаются в пыль, в мебели полно древоточцев. Незачем и старьевщика звать, ничего за всю эту дрянь не выручишь. Но что ты хочешь — Камилла остается верна себе! На все скупится — даже на счастье!

В словах Дедули чувствуется горечь, он вспоминает о чем-то, о чем не хочет говорить. Наверное, Камилла не очень-то баловала его радостями, да и кого, чем и когда она баловала? Собака на сене: ни себе, ни ему. Конечно, у нее рыбий темперамент, но все-таки…

— Дедуль, а у тебя были возлюбленные?

У тринадцатилетней (ну, почти) Элоизы было уже двое возлюбленных. Они осыпали ее конфетами, которые она выбрасывала: «Господи, да сколько же можно говорить людям, что я терпеть не могу сладкого!» — и мокрыми поцелуями, так что приходилось вытираться. Филиппу неплохо бы высморкаться, а Кристиану — перестать лопать лакричник, у него черные слюни — фу, отвратительно!

Элоиза интересовалась всем, что связано с любовью, и старалась не упустить возможность расспросить родителей, хотя, думала она, если поглядеть на них, сразу видно: любовь — пустое дело! И потом, Камилла как-то выложила ей, будто все, что мужчина делает с женщиной, — сплошная грязь. Нет, она не может такому поверить. Надо получше узнать все-таки. А как? Просто, не дожидаясь удобного случая, взять да и спросить в открытую? Непросто… А набираясь знаний где-то на стороне, как-то по касательной проходишь. Ну, что выяснишь окольными путями…

Но все-таки решилась спросить.

Мама пробурчала с каким-то кисло-сладким видом:

— Была ли влюблена? Была, и что? — Совершенно очевидно, что это происходило в прошлом веке!

Папа пожал плечами. Элоиза вообще сомневается в том, что сегодня он стал бы жениться на женщине — предпочел бы просто купить стиральную, посудомоечную машину, пылесос и микроволновку. Правда, детей пока не продают в разобранном виде или сублимированных, а он долго провозглашал, что любит детей, но… Это он так думал, пока Элоиза с Ритоном на свет не появились, потому что с тех пор считает совсем иначе: теперь он считает, что дети обходятся слишком дорого.

Что же до Камиллы… она-то выходила замуж, чтобы обручальное кольцо надеть и статус приобрести — сама говорила. Прадедушка, должно быть, обрадовался, когда сбыл ее с рук, просто-таки вздохнул с облегчением. Не было бы соседей, он, может, просто выгнал бы ее на улицу, как пообещал сделать папа, если Элоиза принесет ему в подоле, когда будет учиться в Париже. Но тут, ясное дело, папа какой-то несовременный. Элоиза же не дура, она знает, что пилюли выпускают не для собак. Но насчет этого лучше пока помолчать. Подумать только: она была убеждена, что детям надо проклюнуться и разбить скорлупу, чтобы родиться! И это же совсем недавно, буквально вчера было! Да уж, процесс старения неостановим… или процесс эволюции? На выбор.

Элоиза возвращается к своим баранам:

— Дедуль, ну, скажи правду, неужели ты был влюблен в Камиллу?

Он вздыхает:

— Нет, детка, нет. Я был влюблен в одну малавийку, такую маленькую, что она почти умещалась на ладони. Такая нежная, веселая, милая… Просто мечта. Но я хотел детей-французов, понимаешь? И как только вернулся, женился на дочке своего полковника. Это и была Камилла. Познакомились, а через шесть недель и свадьбу сыграли — уж на полтора-то месяца у нее хватило ума сдерживать свой гнусный характер. Зато назавтра после свадьбы… я все понял. Но что я мог сделать, как ты считаешь? Было слишком поздно — твой папа уже сидел у нее в животе. Должен сказать, мы это дело не откладывали в долгий ящик. Но такова уж жизнь, заинька…

Тихий ангел пролетел. Дедуля быстро перелистывал альбом. А тот вдруг сам собой открылся на странице, где была девочка. Полина.

И тут Элоиза увидела себя самое! Не такая высокая, чуть худее, но та же копна волос, то же заостренное лицо, тот же взгляд. Даже пальцы точно такие же — одновременно и сильные, и тонкие. Очарованная, девочка открывала для себя тетку, о которой ей все уши прожужжали: «Хорошая девочка Полина, умница Полина, чудо из чудес Полина…» Вот Полина — еще смеющаяся — в белом платье с воланчиками, тут она пухленькая, а вот, на другом снимке, такая вдруг худая, как будто ее что-то пожирает изнутри, и руки совсем прозрачные. Полина, которая так много обещала…

Дедуля трубно высморкался в платок: «Что тут за пылища!»

Полина давным-давно умерла, но образ ее живет. Элоиза подумала: «Как имя на коре, моя утрата, растет, не заживая, в глубину…».[11] Вот, заставляют учить стихи в школе, а в один прекрасный день от двух строчек сердце разрывается!

Тем временем дождик кончился, небо очистилось. Дедушка с внучкой отправились назад, по солеросовым лугам, таким привычным в Камарге. Они шли, взявшись за руки, Дедуля молчал…

Но вдруг он заметил, что Элоиза тоже примолкла: идет, уставившись в землю.

— Эй, детка, в чем дело?

— Знаешь, Дедуль, а ведь ты меня любишь только потому, что я похожа на нее.

Она говорила серьезно и печально. Тринадцать (неполных!) лет — еще слишком мало для подобных открытий: любить не так просто, и в людях, которые встречаются на твоем пути, ты стараешься разглядеть других, тех, кого ищет твоя душа…