Ему, месье Бессону, не понадобилось ничего объяснять. Он сразу же схватил физичку поперек туловища, одновременно лягнув по лодыжке мадемуазель Фенн, так что она свалилась, как сноп. «Ну-ка, ребятишки, валите отсюда быстро, — рявкнул он, — я сам займусь этими чокнутыми. Только скажите директрисе, чтобы вызвала пожарных».

Пожарные прибыли немедленно. Их было десять, а потом двадцать или тридцать. Нет, больше — просто тьма их понаехала, потому как они сновали везде.

Пожарные для начала эвакуировали всех, кто был в лицее, в сквер напротив, потом построили баррикады, чтобы мимо не могли проезжать машины. После этого появились парни из инженерных войск, и вот тут-то — перед панелью дистанционного управления — их начальника чуть кондратий не хватил, потому что, как он потом утверждал, взрывчатки там оказалось достаточно для того, чтобы закинуть весь квартал на Луну, а то и подальше!

Потом появился дядька, перед собой он двигал какую-то штуку на колесиках, у нее были такие рычаги, вроде рук, и ими можно было управлять на расстоянии. Штука на колесиках понадобилась, чтобы аккуратненько посыпать песком взрывчатку.

— Нет, нет, нет, — завопила директриса, прижимая руки к сердцу, — нет, больше в моей школе ноги мадам Модан не будет, это уж слишком, это уж слишком!

Вот тут и обнаружилось, что где-то все-таки была собака зарыта. Но поскольку никто этого таинственного вывода не прояснил, стоило послушать дальше. Оказывается, Модан уже не раз попадала в лечебницу святой Анны, а теперь, как всем стало ясно, отправится туда уже навсегда. Тем более что родители учеников потребовали увольнения виновных, угрожая дойти до начальника учебного округа, иными словами, «встряхнуть банку с пауками», как сказала мадемуазель Местриаз, главная специалистка по части метафор.

Действительно, мадам Модан, похоже, так и не выбралась из этой самой лечебницы, во всяком случае, в лицее ее больше никто не видел. Люди говорили, что у святой Анны она живет лучше некуда, то и дело устраивая взрывы в коридорах при помощи бумажных мешков, и все сбегаются посмотреть, что тут случилось. Ну и ладно, решила Элоиза, если врачи и сестры от этого устают, их дело, в конце-то концов, они сами выбрали себе такую работу… И не могут же все удалиться в Телемскую обитель[8] (Рабле входил в школьную программу), чей устав состоял только из одного пункта: «делай что хочешь». Впрочем, и с этой обителью не все было понятно, оставались кое-какие семантические неясности…

Что же касается двух раковых опухолей Элоизы, мысли о которых она постаралась утопить в воспоминаниях о юности, то не к бабуле же Камилле с этим было обращаться, она все равно сказала бы: «Пускай твоя мамочка тобой и займется!» И не к Дедуле. Он сойдет с ума, созовет всех, кто причастен к медицине или был когда-нибудь причастен, станет тыкать пальцем в папу и разоблачать родительскую слепоту, и, в конце концов, все передерутся. Папа и Камилла — известные ворчуны, им только повод дай — потом разговоров будет на неделю, если не больше. Да они и сами где можно и где нельзя повод для ворчания найдут. А когда они ворчат и дуются целую вечность, мама, которая считает подобные выходки ребяческими, отваривает жирную такую белую колбасу, которую папа ненавидит, и объясняет, что это самое что ни на есть подходящее блюдо, колбаса точно так же раздулась, как они. И вся семья начинает хохотать…

«Почему бы прямо с этого и не начать? Нет, в этом доме не найти ни капли благоразумия… Разве что у меня одной», — думает Элоиза. И тяжело вздыхает.

Мама вернулась со своих курсов повышения квалификации, переполненная впечатлениями, и всякий раз, как садились за стол, начинала про это рассказывать. Папа, чтобы не остаться у нее в долгу, все время говорил по-английски. Дедуля, которого раздражала такая обстановка, сбегал пораньше в койку, хотя ему не улыбалась перспектива встретиться там с Камиллой. Она же, в свою очередь, перебивала каждого своим «а вот у меня», докладывая по сто раз на день, что у нее какой-то там вирусный гастрит. Может, конечно, и серьезное заболевание, но оно придавало пикантности семейному концерту! Элоиза, которая давно перестала молиться, пообещала ходить на мессы три воскресенья подряд, если вирус окажется рецидивирующим…

Но что бы ни происходило, это не мешало Элоизе постоянно изучать перед зеркалом свои опухоли и пытаться их измерить. Впрочем, кажется, в последние дни они немножко успокоились и перестали так быстро увеличиваться в размерах.

Зато вдруг как пошли в рост месяц спустя! Нет, ждать было больше нельзя. Элоиза перехватила маму после первой чашки кофе, когда та была еще в халатике и, прямо скажем, не слишком хорошо соображала спросонья. Но так уж получилось.

— Мам, у меня, кажется, рак. В двух местах.

Мама тупо сделала еще глоток, потом встрепенулась:

— Что ты такое говоришь?

Элоиза приподняла ночную сорочку.

— Вот тут, на ребрах. Они так выросли, эти опухоли, за последний месяц!

— Господи, и ты сказала мне только сейчас! — Элен раздела дочку и принялась вертеть ее, щупать опухоли. Она жутко побледнела и все время приговаривала: «Господипомилуй, Господипомилуй, Господипомилуй…» Вообще-то, мама не часто обращалась к Богу, но бабкин пример оказался заразительным.

Потом она бросилась к телефону и вызвала — «Приходите немедленно!» — семейного врача: «Скорее, скорее, я только что обнаружила у малышки подозрительные уплотнения! Целых два!»

Элоиза тихо бесилась: всегда одно и то же, я их заметила первая, а вовсе не она, так на тебе — она обнаружила…

Прискакал доктор Камю. Он «лечил» Элоизу со дня рождения. Почему в кавычках? А потому, что лечить ее ему как раз и не приходилось, Элоиза с младенчества отличалась железным здоровьем. Но однажды ему все-таки пришлось во время тяжелого отита продырявить ей барабанные перепонки, и тогда он сказал, что боль, «поделенная на двоих», сильно сближает…

— Ну, крошка моя, показывай, что там у тебя еще случилось!

Мама с трагическим выражением лица стянула с Элоизы пижамную курточку. Да-да, она снова уложила дочь в постель, не дожидаясь врачебного предписания, правда, заставив для начала принять душ и переодеться в чистое. «Знаешь, если бы мне должны были отрезать ноги, она непременно заставила бы меня перед тем их помыть», — всегда говорила Элоиза своей подружке Эме. Измерили температуру, посмотрели язык, несколько раз посчитали пульс, короче, как она и предупреждала, предварительный осмотр показал, что все в порядке.

И тогда Камю, в свою очередь, стал щупать опухоли. Помял их как следует. Посмотрел на маму, посмотрел на Элоизу, спустил Элоизины штаны и — скорчил ТАКУЮ рожу… Странный он, этот доктор!

Маме и Элоизе потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в его кудахтанье. Но потом они поняли: он просто помирает со смеху.

— Элен, побойтесь Бога, — еле выговорил он, хохоча как ненормальный, — растет девочка, вот и все!

Мама схватилась за голову:

— Боже, какая же я идиотка! — А потом, себе в оправдание, добавила: — А не слишком рано это у нее, доктор?

Элоиза тут же нацепила самый тесный из своих свитерков, чтобы те, у кого грудей нет, увидели, какие они бывают. «Вот! Вот! У меня-то есть груди, — хвалилась она, — а у тебя что?» Заиметь сиськи раньше, чем у других они заведутся, это что-нибудь да значит! Все-таки возвышает над толпой…

Дедуля пробурчал:

— А не рано, нет?

— В точности, как у меня, — процедила сквозь зубы бабуля Камилла, — у меня тоже грудь стала расти в одиннадцать с половиной лет…

— Шутишь? — усмехнулся Дедуля. — Знаешь, что-то я не помню блаженных дней, когда у тебя были хоть какие округлости…

— Я, во всяком случае, — тут же отозвалась Камилла, — когда Полина стала взрослеть, ни секунды не думала, будто это рак: я-то ведь не такая безнадежная идиотка! Боже, что за наивность!

— Увы… — только и вздохнула в ответ мама. Крыть было нечем.