t^^rH^^S^L^ Приложения
ВЛ. КОРОВИН Поэзия С.С. Боброва и русская литература в конце XVIII - начале XIX в. Литературная известность Семена Сергеевича Боброва (1763-1810) была непродолжительной, но довольно громкой. В 1800-е годы он почитался одним из крупнейших поэтов, который «отворяет новую дверь в российскую поэзию»1. Он поражал возвышенностью и мрачностью своих творений, напоминавших, с одной стороны, о «певце ночей» Эдварде Юнге, а с другой - о «русском Пиндаре» М.В. Ломоносове (язвительный князь П.А. Вяземский однажды присвоил Боброву каламбурное прозвище «полночный Пиндар»), но более всего - страстью к изобретению, духом эксперимента, часто оборачивающегося попранием «правил вкуса»2. Одни восхищалисьего «отвагой» и глубокомыслием, другие пеняли на «грубый слог» и малопонятность, но говорили они об одном и том же. Оппоненты видели недостатки именно там, где почитатели находили достоинства. Отношение к новаторской, преимущественно «высокой» поэзии Боброва определялось не столько личными вкусами ценителей, сколько их отношением к литературной борьбе начала XIX в., прежде всего - между карамзинистами и приверженцами «старого слога». 1 Александровский И.Т. Разбор поэмы «Таврида» // СВ. 1805. Ч. 5. Март. С. 301. 2 «Гений Боброва, своевольный, необузданный, презирал все почти правила вкуса. В его творении часто встречаются картины чудовищные, мысли странные - словом, все причуды одичалого воображения. Желая изумить парением, смелостию, он часто падает; желая тронуть - смешит. (...) Он был дурной Переводчик собственных своих мыслей; но и в дурном переводе мы узнаем иногда красоты отличного Поэта» {Крылов 1822. С. 462^4-65).
428 В Л. Коровин Юный СП. Жихарев, будущий арзамасец, в разговоре с Н.И. Гнедичем досадовал на странные вкусы старика Г.Р. Державина: «Он в восторге от Боброва, а кто ж не знает, что такое Бобров»3. Собеседник не возражал. В уточнениях, «что такое Бобров», не было необходимости: это поэт, лишенный чувства меры и изящного вкуса - важнейших элементов новой карамзинистской культуры, основывающейся на неукоснительном соблюдении ряда норм. В общественной жизни это была совокупность правил поведения светского человека, в области поэтики - средний слог, умеренная эмоция, ясность, отсутствие прямолинейной дидактики, гармонизация претворяемой в образы действительности и др. В стихах, как и в обществе, ценились легкость и изящество и осуждались любые крайности, в том числе крайности самого «нового вкуса». Смелость, полет воображения, «картинность», экспрессия, богатство языка и прочие свойства высокой лирической поэзии, ценимые Державиным, в глазах карамзинистов являлись сомнительными достоинствами, а в сочетании с пристрастием Боброва к «ужасным сценам Натуры», постоянно демонстрируемой ученостью, погруженностью в серьезные религиозно-философские и историософские вопросы и, наконец, немалым объемом его сочинений - превращались в вопиющий пример порочности отвергаемой ими художественной системы (в главных чертах близкой к эстетике барокко). В начале XIX в. он являлся самым ярким ее представителем и неизбежно становился мишенью пародий и эпиграмм. В годы деятельности «Арзамаса» (1815-1817) за уже покойным Бобровым прочно утвердилась репутация «сумбуротворца», тяжелого и бессмысленного поэта, и прозвище, данное ему К.Н. Батюшковым в 1809 г., - «Бибрис» (от лат. bibere - пить) - было известней его сочинений. В начале 1820-х годов, в ситуации кризиса «элегической школы» Жуковского-Батюшкова, интерес к Боброву, в особенности к его поэме «Херсонида», возобновился. Вновь 3 Жихарев СП. Записки современника. М; Л., 1955. С. 421 (Лит. памятники).
Поэзия С.С. Боброва 429 явились апологеты его поэзии (А.А. Крылов, В.К. Кюхельбекер), трактовавшие ее в рамках категории «возвышенного»4. Ею заинтересовался Пушкин в период своей южной ссылки (реминисценции из Боброва обнаруживаются в «Бахчисарайском фонтане», «Евгении Онегине», «Медном всаднике» и др.). Но бурное развитие романтической словесности в 1820-1830-х годах и последовавшая экспансия прозы, целиком приковывая к себе внимание публики, мало способствовали интересу к литературным явлениям недавнего прошлого. Высокая одическая поэзия Ломоносова и Державина воспринималась как школьная рутина, но все же сохраняла для читателей романтической эпохи определенную историческую и культурную ценность (как и в целом литература XVIII в.). Бобров, «прогремевший» своими творениями в 1800-х и высмеянный в 1810-х годах, т.е. почти «вчера», исторической ценности тогда не представлял и был обречен на забвение. Надолго он был оставлен не только читающей публикой, но и историками литературы. Парадоксальным образом от полного забвения Боброва спасли эпиграммы, когда- то сыгравшие роковую роль в становлении его литературной репутации. В конце XIX в. автор статьи о нем для словаря С.А. Венгерова констатировал: «Литературная известность Боброва и его оценка основывается на двух эпиграммах кн. Вяземского (...) и на (...) эпиграмме К.Н. Батюшкова. В.К. Кюхельбекер оправдывал «незрелость» творений Боброва их «величием»: «Таков был некогда Бобров - поэт, который при счастливейших обстоятельствах был бы, может быть, украшением русского слова, который и в том виде, в каком нам является в своих угрюмых, незрелых, конечно, созданиях, ознаменован некоторым диким величием» {Кюхельбекер В.К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 493 (Лит. памятники)). Ср.: «Бобров был рожден для высокой лирической поэзии: талант его оказывается в полном блеске везде, где требуется сила мысли, порыв чувства. (...) Но Боброву совершенно недоставало элегической нежности: он умел описать бурю в природе, а не страдания собственного сердца» (Крылов 1822. С. 427^29).
430 В Л. Коровин (...) Они утвердились в курсах истории русской литературы как меткий приговор Боброву, а предмет суда таков, что никому и в голову не придет подать апелляцию за несчастного поэта»5. О нем вспомнили только в начале XX в.6 Поэзия Боброва, проникнутая духом эксперимента, не могла тогда не вызвать ассоциаций со всевозможными экспериментами поэтов-модернистов рубежа XIX-XX вв. Однажды его прямо назвали «прадедушкой наших декадентов-символистов»7, что сегодня, вопреки намерениям автора этой формулы, едва ли звучит как негативная характеристика. 1 Семен Сергеевич Бобров родился в семье священника в Ярославле в 1763 г.8, учился в духовной семинарии в Москве (скорее всего, при Заиконоспасской академии с 1772 г.), в 5 Мазаев М. С.С. Бобров // Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней). СПб., 1895. Т. 4. Отд. 1. С. 59. 6 Первыми к изучению его поэзии всерьез обратились СВ. Браилов- ский, И.Н. Розанов и Л.В. Пумпянский. На сегодняшний день творчеству Боброва, «самого значительного из "архаиков"» (История всемирной литературы. М, 1989. Т. 6. С. 292), посвящен ряд авторитетных исследований (М.Г. Альтшуллера, Л.О. Зайонц, Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского и др.). Имеются и переиздания (в составе сборников) избранных его стихотворений (см. преамбулу к примечаниям в первом томе наст. изд.). 7 Чтец {Энгельгардт НА.) Пушкин и Бобров // Новое время. 1900. № 8855, 21 октября. С. 6. Ср. также замечание М. Мазаева о его «причудливых оборотах речи»: «Если попытки Боброва казались смешными его современникам, то не напоминают ли они, с другой стороны, реформы поэтов-символистов наших дней?» {Мазаев М. Указ. соч. С. 61). 8 По другим данным - в 1765 г. Основные биографические источники о Боброве: послужные списки для Черноморского адмиралтей-
Поэзия С.С. Боброва 431 1780 г. был принят в гимназию при Московском университете, а в 1782 г. произведен в студенты. В июле 1785 г. окончил университет и получил чин губернского секретаря. Пребывание Боброва в университете пришлось на время деятельности в его стенах московских «мартинистов», направляемой прибывшим из Германии И.Г. Шварцем, а после его смерти в начале 1784 г. - Н.И. Новиковым. В частности, их стараниями в марте 1781 г. было открыто «Собрание университетских питомцев», куда вошли склонные к литературным занятиям студенты, в июне 1782 г. - Переводческая семинария, в ноябре 1782 г. - Дружеское ученое общество (неофициально существовало с 1779 г.)9. Бобров входил и в число «университетских питомцев», и в число воспитанников Переводческой семинарии и Дружеского ученого общества. Для последних был куплен особый дом у Меньшиковой башни в Кривоколенном переулке, где рядом с Бобровым проживали A.M. Кутузов, М.И. Невзоров, А.А. Петров, Я. Ленц, позднее Н.М. Карамзин и др. В университете он, по свидетельству М.И. Невзорова, «учился языкам латинскому, французскому, немецкому и аглинскому, сверх того, как он имел знакомство с людьми, которые, сами будучи охотниками до учености и истинного просвещения, старались доставлять способы и другим пользоваться плодами его, то он имел случай читать книги хорошие на ского правления от 1796 г. (РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 7. Ед. хр. 48. Л. 795-796) и Комиссии по составлению законов от 1804 г. (РГИА. Ф. 1260. Оп. 1. Ед. хр. 900. Л. 36-37) и воспоминания М.И. Невзорова (Невзоров 1810). Некоторые факты устанавливаются из самих сочинений Боброва. Например, место рождения и возраст, в котором он оказался в Москве (девять лет), известны только из автобиографического стихотворения «Выкладка жизни бесталанного Ворбаба» (№ 199 наст. изд.). Подробней об этом и других приводимых в данной статье фактах его биографии см. в кн.: Коровин 2004. 9 См.: Вернадский Г.В. Русское масонство в эпоху Екатерины П. Пг., 1917. С. 208-210.
