Они поднялись по лестнице в просторное здание Управления, женщина махнула охраннику — ко мне посетитель, и они пошли дальше, в административный отдел на втором этаже. Женщина села к компьютеру, Вильсон взял стоявший у пустого стола стул и подождал, пока она введет имя пользователя, пароль и протащит пластиковую карточку через узкую щель в клавиатуре.

— Кто?

Женщина нервно теребила подтверждающую полномочия карточку, висящую у нее на шее.

— 721018–0010.

Он положил руку на край ее стула — знал, что ей это нравится.

— Пит Хоффманн?

— Да.

— Стокрусвэген, двадцать один. Сто двадцать два — тридцать два, Эншеде.

Вильсон посмотрел на экран компьютера, на первую страницу реестра судимостей.

— Я хочу сделать пару поправок.

Наклоняясь к экрану, он случайно коснулся спины женщины. Не более того; их связь была иллюзией, оба все понимали, но она притворялась, потому что женщине нужно что-то, похожее на роман, а он притворялся, потому что ему нужен человек, который работал бы на него. Оба использовали друг друга, как используют друг друга все руководители операций и все информаторы. Об этом соглашении никогда не говорили вслух, но благодаря ему встречи хотели обе стороны.

— Проверить?

— Я хочу… чтобы вы кое-что добавили. — Он поменял позу, откинулся назад, снова коснулся рукой ее спины.

— Где?

— На первой странице. Эстерокер.

— Приговор — полтора года.

— Исправьте на пять лет.

Она не стала спрашивать зачем. И никогда не спрашивала. Она доверяла ему, комиссару уголовной полиции Стокгольма, который сидел рядом с ней, — ради предотвращения преступлений, ради блага общества. Пальцы запорхали по клавиатуре, и строка «Один (1) год и шесть (6) месяцев» превратилась в «Пять (5) лет».

— Спасибо.

— Все?

— Следующая строка. Приговор за вооруженное нападение. Этого недостаточно. Хорошо бы добавить еще пару преступлений. Покушение на убийство. Вооруженное нападение на полицейского.

В большом кабинете на втором этаже Управления судопроизводства включен единственный компьютер, горит единственная лампа на рабочем столе. Вильсон осознавал, какой опасности подвергает себя сотрудница, задержавшись на работе. Пока ее коллеги, вовремя ушедшие домой, валяются на диване перед телевизором, она обменивает чувство «я что-то значу» на риск судебного преследования за подлог с отягчающими обстоятельствами.

— Только что он был осужден на более долгий срок, получил еще несколько приговоров. Что-нибудь еще?

Она вывела на принтер данные номера 721018–0010 и отдала распечатку мужчине, рядом с которым она чувствовала себя такой живой. Она подождала; Вильсон прочитал, а потом нагнулся и стал, кажется, еще чуточку ближе к ней.

— На сегодня хватит.

Вильсон держал в руках два листа бумаги, заключавшие в себе разницу между уважением и недоверием. Уже в течение первого часа в тюрьме Аспсоса строптивые соседи по коридору попросят Пита Хоффманна предъявить приговоры, и заслуженные пять лет за «покушение на убийство» и «вооруженное нападение на полицейского» будут истолкованы правильно: новый сосед — опаснейший человек, способный убить, если понадобится.

В свою камеру Паула должен войти тем, за кого он себя выдает.

Человеком, который всего за три дня способен выдавить других дилеров и взять торговлю наркотиками в свои руки.

Вильсон легонько погладил улыбающуюся женщину по руке, торопливо поцеловал в щеку; он уже бежал на поздний стокгольмский поезд, а женщина все еще улыбалась.

Дом как будто сделался меньше, обглоданный темнотой.

Фасад стал бесцветным, труба и черепичная крыша точно осели на верхний этаж.

Хоффманн стоял в саду между двумя яблонями и пытался рассмотреть, что происходит в кухне и гостиной. Время — половина одиннадцатого; поздно, но она, как всегда, еще не ложилась, мелькала то за белыми, то за синими занавесками.

Надо было позвонить.

Встреча в Русенбаде закончилась в начале шестого. Вечер продолжился тремя букетами из цветочного магазина, копированием записи, сделанной в кабинете правительственной канцелярии, и двумя письмами, адресованными двум людям, которые их не получат; потом был темный чердак, одиннадцать банок с одиннадцатью килограммами амфетамина в пакете и бутоны, которые на пути в холодильник прошли попарно сначала духовку, а потом морозильную камеру; вечер, который вдруг кончился, а он, Пит, так и не дал знать о себе.

Осталось тридцать три часа.

Пит отпер входную дверь. В гостиной не поет телевизор, над круглым столом в кухне не светит лампа, радио в кабинете молчит и по первому каналу не ведут долгих бесед, которые ей так нравятся. Он пришел во враждебный дом, к чувствам, которых не может контролировать и которых боится.

Одиночество стояло в горле как ком.

Но ведь Хоффманн всегда был таким — одиночкой. Друзей мало — он решил отказаться от них, от одного за другим, когда перестал понимать, зачем человеку друзья. Родни тоже осталось немного — он отверг тех, кто не успел первым отвергнуть его, но теперь это было другое одиночество. Не им выбранное.

Он включил свет на кухне. Пустой стол, ни пятнышка брусничного варенья, ни крошки от «еще одного печенья», стол вытирали кругами до тех пор, пока не счистили все признаки того, что за столом сидели близкие друг другу люди. Нагнувшись, Пит даже увидел бы полосы от вискозной тряпки, блестевшие на светлой сосновой столешнице. Несколько часов назад за этим столом ужинали. Софья проследила, чтобы дети все доели, — ужин закончен, он не принял в нем участия, и его больше не ждут.

Ваза была в шкафчике над мойкой.

Двадцать пять красных тюльпанов; он поправил карточку «Люблю», — тюльпаны должны стоять в центре стола, пусть карточка будет хорошо видна.

По лестнице, ведущей на верхний этаж, Хоффманн старался ступать бесшумно, но каждая ступенька предательски скрипела, и чуткие уши понимали: он приближается. Пит боялся — но не злости, с которой вот-вот мог столкнуться, а последствий этой злости.

Ее там не было.

Он постоял в дверном проеме, оглядывая пустую комнату, нетронутую кровать с неснятым покрывалом. Прошел в комнату Хуго. Кашель, распухшее горло пятилетнего мальчишки. В комнате Хуго ее тоже нет.

Пит вбежал в следующую комнату.

Софья лежала на короткой узкой кровати, прижав к себе их младшего сына. Под одеялом и как-то скорчившись. Но не спала — дыхание не сонное.

— Как они?

Даже не взглянула.

— Жар?

Не ответила.

— Прости, сбежать не получилось. Но я должен был позвонить, знаю, что должен был.

Ее молчание. Оно хуже всего. Уж лучше открытая ссора.

— Завтра я побуду с ними. Весь день. Ты же знаешь.

Проклятое молчание.

— Я люблю тебя.

Когда он спускался, лестница скрипела куда тише. Пиджак висел на крючке для шляп в прихожей. Пит запер за собой дверь.

Осталось тридцать два с половиной часа. Спать не придется. Ни в эту ночь. Ни в следующую. Он поспит потом, на койке в камере предварительного заключения, на пяти квадратных метрах, когда его запрут на две недели без телевизора, без газет, без свиданий, он просто ляжет там, закроет глаза и перестанет видеть всякое дерьмо.

Хоффманн сидел в машине; вокруг спали улицы темного городка. Медленно досчитать до шестидесяти, ощутить, как напряжение уходит из тела, как расслабляется мускул за мускулом. Обычный прием.