Его жена уже не составит ему компанию за покупками ни сегодняшним вечером, ни когда бы то ни было еще, никогда больше не предложит ему своего гладкого тела, не забеременеет его детьми, не состарится рядом с ним, не прогуляется с ним под руку по пляжу в Пунто Моготес, не засмеется до слез над особо удачной серией «Трех уродов», которые идут на канале 13. Мне еще не были известны эти детали (потом, со временем, Моралес расскажет мне о них). Однако по отрешенному лицу этого парня я совершенно ясно читал, что его будущее взорвано, от него остались лишь обломки.

Когда Баес спросил, есть ли у него враги, в глубине души я почувствовал желание саркастически рассмеяться. Кто-то, кому этот парень неправильно отсчитал сдачу? Или забыл поставить печать «оплачено» на счете?.. Кто мог иметь зуб на этого паренька, который, отрицательно качнув головой, вновь вернулся к неподвижному созерцанию синего пламени горелки?

По мере того как текли минуты и Баес продолжал выяснять детали, которые не интересовали ни меня, ни Моралеса, я видел, как его лицо приобретало все более безразличное и отсутствующее выражение, слезы и пот, пробившие его в первые минуты, высыхали на его коже. Словно однажды замороженный, освобожденный от эмоций и чувств, сквозь пыль, осевшую от его жизни, превратившейся в руины, сквозь все это Моралес мог разглядеть, из чего будет состоять его будущее. И здесь не могло быть никакой ошибки и никакого сомнения – его будущее было ничем.

– Все решено, Бенжамин. Дело закрыто.

Педро Романо бросил мне эту фразу с выражением триумфа, облокотившись локтями на мой стол и размахивая перед моим носом листом с напечатанными на нем именами. Он только что повесил трубку. Я видел, что до этого он долго разговаривал, без конца восклицая (чтобы все окружающие отчетливо поняли, что он принес что-то важное) и перемежая разговор длинными перешептываниями. Вначале, не понимая, в чем дело, я спрашивал себя, какого черта он пришел, чтобы позвонить из моего Секретариата, вместо того чтобы остаться у себя? Когда я увидел, что судья Фортуна находится в кабинете секретаря Переса, то стало ясно, что Романо собирался блеснуть. Я, в принципе, считал себя человеком понимающим и поэтому, естественно, оставил без особого внимания все события этого дня, которые имели свои последствия в последующие годы. Меня просто забавляло то рвение, с которым Романо боролся за внимание наших начальников. Не столько сама попытка блеснуть, сколько моральные и интеллектуальные качества того, на кого были направлены потуги Романо. Попытка показаться блестящим сотрудником перед судьей может выглядеть слегка патетической, но если учесть, что судья – идиот в превосходной степени и не заметит всех этих усилий… вот это оставляло меня без слов. И более того, после завершения своего телефонного разговора и сообщения о том, что дело закрыто, Педро Романо подхватил листок бумаги с парой имен с выражением лица «я тебе тут сделал одолжение, хоть и не должен бы, потому что дело относится к твоему Секретариату». И это меня глубоко удивило.

– Рабочие. Ремонт в третьей квартире. Они там меняли полы.

Видимо, Романо считал, что телеграфный стиль выплевывания слов и театральные паузы придадут больше драматизма ситуации. Я спросил себя, как такой ограниченный тип сумел дойти до звания младшего секретаря. И сам себе ответил: правильная женитьба способна творить чудеса. Его жена не была ни особо красивой, ни особо симпатичной, ни особо интеллигентной, но все равно была особенной, она была дочерью полковника пехоты, а это в Аргентине в эпоху Онгании было особой заслугой. Я воскресил в памяти церемонию бракосочетания, наполненную зелеными фуражками, и мое раздражение начало расти.

– Они ее как-то заприметили, когда она проходила мимо. Она им понравилась. Возникла идея… – Романо перешел от обозначения виновных к воссозданию картины преступления. – Увидели, как во вторник муж вышел рано. Набрались смелости. И пошли.

Если он и дальше продолжит телеграмму, то я предложу ему катиться ко всем чертям. Я уж было испытал облегчение, когда он убрал локти с моего стола. Но он и не собирался уходить, а плюхнулся на ближайший стул. Раскачивая бедрами, устроился поудобнее и опять уставился на меня.

– Но переборщили и в конце концов разделали ее под орех.

И замолчал. Наверное, ждал оваций или вспышек фотокамер журналистов.

– Кто дал тебе эти данные? – спросил я и рискнул предположить ответ: – Сикора?

– Именно так. – Тон Романо впервые тронулся налетом сомнения. – А что?

Мне его обматерить или обойтись так, без этого? Я выбрал более мирный вариант. Помощник офицера Сикора, из Отдела Убийств, был специалистом мастерски накручивать узлы в работе. Он ненавидел работать с людьми, поднимать свою задницу, выходить на улицу и собирать свидетельства, он ненавидел свою работу – работу следователя. Наверно, единственное, в чем он походил на Баеса, так это в том, что белки глаз у него тоже белые. Сикора составлял свои гипотезы, еще не выходя из дома, навешивая обвинение в убийстве на первого попавшегося на глаза дурачка. Но больше всего меня злил не Сикора, а придурок Романо, который все у него списал. То, что Сикора был тупоголовым бездельником, – это знали даже монашки-отшельницы. И как не учел это тот, кто, казалось бы, не понаслышке должен знать, что такое судебное дознание?

В любом случае, мне не хотелось кипятиться. В конце концов, Романо – мой коллега, и у меня было достаточно опыта в Суде, чтобы иметь в виду, что раны, нанесенные словесно, не так легко рубцуются.

Я поменял направление своих вопросов:

– Кроме того… Разве это дело не ведет Баес?

Моя деликатность не была вознаграждена. Романо ответил мне с холодной иронией:

– Тебе не кажется, что Баес – не Спенсер Трейси. И не может все успевать.

С меня хватит. Остатки моего терпения просочились, как песок сквозь пальцы.

– Нет, мне так не кажется. Особенно если альтернативой является такой безмозглый бездельник, как Сикора.

Романо не подобрал брошенную ему перчатку. Вместо этого, испытывая и дальше мое терпение, он начал загибать пальцы на левой руке:

– Их двое. Рабочие. Делают ремонт в передней квартире. Они не местные, их никто не знает. Понимаешь?

Романо остановился, как будто был уверен, что захватил меня своими аргументами. Наконец, встряхнув головой и выдвинув вперед подбородок, как бы подчеркивая тем самым, что сейчас очередь основного аргумента, добавил:

– И кроме того, у этих двух черномазых воровские рожи, не знаю, ты меня понял или нет.

В то время (не знаю, то ли я был слишком молодым, то ли слишком мягким, или из-за того и другого вместе) мне было нелегко определять своих знакомых в разряд сукиных детей. Но Романо, казалось, с каждым разом все больше искушал меня забыть о милосердии. Сколько раз я видел его на задержании какого-нибудь смуглого чернявого парня с несчастным видом. А сколько раз я видел Романо, источающего изящные комплименты адвокатам, более или менее известным в определенных кругах. Поэтому то, что я ему сказал, было от души:

– А, хорошо. Если ты собрался их судить за черномазость, дай мне знать.

Я хотел добавить: «Подожди, я проверю, какую статью мы им можем пришить», но решил, что эта ирония будет для него слишком сложной и не даст должного эффекта. Во всяком случае, я видел, как он делал над собой усилие, чтобы не оскорбить меня, и, когда он начал говорить, в его голосе не осталось ни следа от той слабенькой симпатии, с которой он начал.

– Я пойду в отделение. Сикора сказал мне, что они готовы к допросу.

– Готовы? – От раздражения я был уже готов взорваться. – Так значит, их уже уделали. Пойду я. Не забывай, что это дело мое.

В принципе я терпеть не мог эту юридическую ревность, когда к делам начинают применять личные местоимения, но этот тип вывел меня из себя. Меня в семье учили не материть людей в глаза, поэтому я себя сдержал. Взял пиджак и бросил сухое «до скорого». Позволил себе всего лишь хлопнуть дверью сильнее обычного.