– Я!

– Лейтенант Одегов!

– Я!

– Лейтенант Сагдеев!

– Я!

– Лейтенант Канищев!

– Я!

– Старший сержант Баталин!

– Я!

– Сержант Калужный!

– Я!

– Сержант Соскачев!

– Я!

– Это наш первый и последний привал на своей территории, завтра переходим границу дружественного Китая. – Я почему-то использовал некогда стандартную формулировку.

– До того дружественная граница, что переходить нужно втихаря. – Слова записного шутника Одегова вызвали дружный смех.

– Граница сама по себе, может, и ничего, да только вот пограничники с той стороны чужаков не любят. Прошу это не забывать.

Я молча смотрел на своих людей, после чего продолжил:

– Сегодня мы еще можем позволить себе шалаши. Завтра ни о чем подобном даже мечтать не придется.

– Ой, Конин, я хочу с тобой в шалаш, тепла набраться, чтоб на пару дней хватило. – краснощекий Сергей Одегов, как обычно, шутил.

– Ну уж нет, ты же храпишь, как медведь в берлоге! На кой ты мне сдался?

– Знаешь ты, как медведь храпит! Вот на берлогу напорешься, тогда посмотрим.

– Про китайского не знаю, я же про русского говорил.

– Сержанты, – я смотрел на команду, как на расшалившихся щенят, – вперед на заготовку веток! Лейтенантам попарно плести шалаши.

Ложе из тонких сосновых веток получилось действительно царским. Сильный мороз не позволял ощутить аромата хвои, но время от времени нас окутывало этим волшебным, почти забытым запахом, напоминающим о новогоднем празднике.

Нескончаемый вой ветра усиливал ощущение тревоги. Немного привыкнув к нему, я уловил некий внутренний ритм, управляющий столкновениями огромных воздушных масс. Этот ритм убаюкивал, и мой сосед по шалашу, заместитель командира отряда лейтенант Конин, уже поддался воздействию колыбельной ветра: его громкое сопение то затихало, то вступало в соревнование со звуками природы. Мне же не спалось…

Переход границы был запланирован на три часа: в это время пограничники спят, а если и бодрствуют, то их внимание сейчас минимально. К тому же буря до рассвета заметет все следы. Я посмотрел на циферблат командирских часов: десяти еще нет, времени вполне достаточно, чтобы выспаться.

Я снова вспомнил чувство сродни эйфории, охватившее меня при получении задании, сменившееся безнадежностью в последние дни подготовки. Я даже не пытался избавиться от него, хотя и знал, что мыслям всегда нужен положительный настрой. Отрицательные мысли парализуют волю, уменьшают физические возможности организма. Более того, оказалось, что люди, испытывающие такие разрушительные чувства, как ненависть и злоба, живут намного меньше, причем, как правило, страдают от массы болезней. На курсах Моссада нам все это объясняли, учили справляться с такими ненужными чувствами и мыслями. Но мне все равно не удавалось забыть о возможной неудаче. Что-то не то было заложено в саму ситуацию и очень мешало, но я не мог понять, что именно. Исподволь все равно чувствовал тревогу и опасался неудачи, а ведь в данном случае неудача означает смерть…

Я никогда не считал себя фаталистом, но сейчас отчетливо понимал, что события развиваются словно по заранее намеченному плану. Ощущение неизбежного конца раз за разом возвращало меня к сравнению с бомбой, снабженной часовым механизмом, на циферблате которого оставалось до обидного мало времени, и с этим чувством я ничего не мог поделать. На сей раз все попытки избавиться от тревог были безуспешны.

Даже воспоминания о лихо проведенных когда-то операциях, всегда служившие мне внутренней опорой в минуты серьезных сомнений, не помогали. Тогда у меня было больше дерзости, мальчишеского запала, желания во что бы то ни стало доказать свой профессионализм. Сегодня я несравненно лучше подготовлен, но былого куража уже нет. Старость? Все чаще я вспоминал деда, его слова: «Ну а дальше, Леня, сам разберешься». Трудно, дед, разобраться, ох, как трудно! А каково было деду в лагере – десять лет под дулом автомата в тайге, за колючей проволокой? Интересно, что его держало в жизни, что позволяло надеяться на лучшее будущее?..

Но чувства чувствами, а усталость все равно победила. Я заснул, но тревога не покидала – мне снились кошмары.

Проснувшись, я не сразу понял, что нахожусь в шалаше и пока ничего плохого не случилось. В прошлом ночные ужасы меня тоже посещали, причем несколько раз, и в настолько непростые периоды жизни, что даже приходилось идти к рабби за советом. Мой улыбчивый рабби объяснил, что, во-первых, сны – это всегда хорошо. Считается, что с человеком, не видящим снов, наверху не хотят разговаривать. Во-вторых, Бог возвращает наши души в этот грешный мир на исправление. Если мы что-либо натворили в предыдущей жизни, то здесь обязаны расплатиться за свои деяния, ведь в духовном мире подобное притягивает подобное: обидел кого-то раньше – тебя обидят тут, убил кого-то – убьют тебя. Другими словами, в земном мире мы обязаны прочувствовать все то, что натворили в прошлой жизни. Но Бог любит некоторых людей. Во сне за ними гоняются, их калечат, даже убивают, с ними случаются разные неприятные вещи. Человек просыпается в холодном поту, что в действительности хорошо: прочувствовав и пережив ужас, очищаешься. Каждый такой сон Каббала считает отработкой греха, совершенного в прошлом или даже в предыдущей жизни. Однако не стоит забывать и высказывание Талмуда: «Сон – одна шестидесятая часть смерти». Каким же образом сон связан со смертью? Когда мы спим, бо´льшая часть души покидает тело, и оно в малой дозе принимает нечистоту смерти. А когда просыпаемся, то душа возвращается в тело и «дух нечистоты» удерживается лишь в кончиках пальцев. Вот почему существует древний обычай «нейгл васер» (вода для ногтей): сразу после пробуждения, не опуская ног на пол, следует омывать руки водой, с вечера оставленной возле кровати. Таким образом, сон может быть, с одной стороны, частью смерти, но с другой – малым пророчеством!

Стряхнув остатки неприятных видений, я привстал, насколько позволяла высота шалаша, и сделал несколько шагов к выходу, обнаружить который в полной темноте было совсем непросто. Все, чего бы ни касалась рука, отдавало ледяным холодом и влагой.

«Неужели за несколько часов нас занесло снегом? Как же Конин выбрался наружу? Ведь последний час дежурил он». Я нащупал в нагрудном кармане миниатюрный фонарик и в ту же секунду услышал звук разгребаемого снега.

– Товарищ майор, подъем! Вы меня слышите?

– Слышу, Толя, слышу. Ты сам-то как вышел?

– Да точно так же, не без дружеской помощи.

Меньше чем через пять минут бойцы, облаченные в белую маскировочную одежду, стояли в строю.

В нескольких словах, не останавливаясь на подробностях, я разъяснил суть задания, о котором никто из участников похода до сих пор практически ничего не знал.

– Десять минут на завтрак, пять – на уничтожение следов привала. Сейчас, – я поднес руку к глазам, – два тридцать пять. В два пятьдесят переходим границу.

Четыре лейтенанта шли мерным спортивным шагом друг за другом на расстоянии метров в пятьдесят-шестьдесят. За ними двигался я, замыкали цепь сержанты. Снежная буря, плясавшая в первой половине ночи по ту сторону границы, наконец-то стихла, и дикий лес встретил нас почти абсолютной тишиной, в которой слышалось лишь поскрипывание лыжных полозьев и частое дыхание лыжников.

Несмотря на темноту, прощупывание территории фактически началось. Я включил сканер – небольшой аппарат, на экране которого высвечивались координаты места, где концентрация металла превышала десять килограммов. Каждые несколько секунд смотрел на экран. Постоянно осматриваясь, я не забывал следить за временем: ровно через час после старта нужно собрать всех для обмена информацией и пятиминутного перерыва, что и было сделано. Затем – опять в путь. Но сначала я достал карту и маленький фонарик, сверил по компасу направление и рассчитал примерно пройденное расстояние, после чего едва заметной карандашной точкой отметил предполагаемое месторасположение отряда.