Что меня полевые дороги

Ведут — я не верю,

Что по ним мои быстрые ноги

Идут — я не верю.

Я не верю ногам и дорогам,

Бесконечным, далеким,

Что ведут нас то полем, то логом

Под солнцем высоким.

Я не верю, что это минчане,

Что это минчанам

Молоко предлагают крестьяне

И поят их чаем…

Не свожу с самолетов я глаз

И не верю — ужель самолеты?

Неужели же снова сейчас

Застрочат пулеметы?

Разве можно поверить, когда

Сердце рвется на части?

Разве дети, что вышли сюда,—

Регулярные части?

Что меня от разбойничьих пуль

Старый дуб заслоняет,—

Я не верю…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Военный патруль

Документы мои проверяет.

Тихо вышел патрульный из жита.

— Минский будешь? — спросил деловито.

— Да, из Минска, признаться.

— Призываться идешь?

— Призываться.

— Почему ты, приятель,

В минском военкомате

Не призвался?

— Его разбомбили…—

Меня пропустили.

Здесь повсюду окопы видны.

Блиндажи — по четыре наката.

Тороплюсь я…

А вот и они —

Местечковые хаты.

Тишина по дворам,

Настежь окна.

Крест-накрест заклеены стекла.

Смотрят жители: дескать, и нам

Не пора ли

В далекие дали?..

И людей, что идут по дороге,

Провожают глазами в тревоге.

Хата. Хата.

Еще. одна хата.

Вот и вывеска военкомата…

— Как фамилия?

                       — Рыбка.

— А звать как?

                       — Алесем.

— Год рождения? — шибко

Записывал писарь.

                       — Профессия?..

Стал я сразу степенным,

Иным от подошв до пилотки —

Человеком военным,—

Былой не узнаешь походки.

А из штатских пожитков своих

Взял я самую малость:

Взял, во-первых, часы, сапоги, во-вторых,

Ну, и ложка со мною осталась.

Ложка будет нужна на войне

Для борща и для каши,

Сапоги ж пригодятся вдвойне —

И в бою, и на марше.

А часы? Про часы говорят,

Что счастливцы о них забывают,

Что они на часы не глядят,

Что и так хорошо им бывает.

Я ж затем их забрал,

Что другое мне встретится, знаю,—

Я счастливцем таким не бывал,

Да и быть не желаю.

Не желаю я доли такой

В эти дни, когда горе

Разлилося кровавой рекой,

Разлилося от моря до моря.

Я с часами отправлюсь в поход

Через топи и гати,

И отмечу я — время придет!

Час победы на их циферблате!

Где-то слышится грохот орудий.

Где-то начался бой,

Мы идем.

Вызывает Зарудный —

Комиссар полковой.

В этот день комиссар поручил

Мне бригадное знамя,

Чтобы с честью его я хранил,

В битвах страха не зная.

Нам к востоку закрыты дороги,

И нету подмоги,

Путь на юг и на север отрезан

Огнем и железом.

Мы на месте на прежнем стоим,

И одно есть решенье:

Иль с боями пробиться к своим,

Или с честью погибнуть в сраженье.

Мы решили шоссе оседлать

И засели в местечке.

Я хотел бы, но как описать

Бой за взгорок, за речку?

Не опишешь, как, сталью изрыта,

Земля грохотала;

Как по семь «мессершмиттов»

На каждую ель налетало:

Как редели ряды —

Наши роты, полки и отряды,

Как не стало начштаба,

Потом командира бригады;

Как склонили мы знамя

Над ними в тот час многотрудный

И как принял команду над нами

Товарищ Зарудный.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не опишешь, не выскажешь — слов

Мне для этого мало,—

Как патронов у наших бойцов,

Как снарядов не стало.

Может быть, бесполезно писать

Мне в такое мгновенье?

Срок настал…

Надо знамя спасать,

Не оставлю его на глумленье!

С древка знамя срываю,

На улицу выбегаю,

Тихо стало на улице,

Тихо.

Что за лихо?

Пулеметчик убитый лежит

За своим пулеметом,

Словно смотрит и слушает: кто там,

Гремя сапогами, бежит?

Я к нему подбегаю,—

Он честно стоял до конца.

Пулеметная лента — пустая,

Другой не нашлось у бойца.

— Знамя вынес?.. Храни…—

Мне глаза его говорили.—

Честь погибших не урони,

Мы в боях ее заслужили…—

Я бегу. Вот и пушка за садом —

Искорежена вражьим снарядом,

А рядом

Танк немецкий — пылает машина!

Как видно,

Был меткий удар.

Возле пушки лежит недвижимо

Полковой комиссар.

Я хватаю его за плечи,

Тормошу я его рукою…

От него недалече

Наводчик засыпан землею.

Я к тому. Окликаю.

Наводчик встает запыленный

И, глаза протирая:

— Ты кто? — говорит удивленно.

— Свой, не видишь?.. — Вдвоем

Легче будет идти и верней.

Мы идем,

Комиссара несем

На шинели моей.

Мы идем, в конопле незаметны,

Бежит за минутой минута…

Мне навеки запомнится это

Суровое утро

И холодная стежка моя.

Останавливаемся у ручья,

Он течет через поле в густом лозняке,

По краям его встали березы.

Что нам делать? Гляжу я в тоске

На дороги, войска и обозы:

Немцы всюду, везде,

Нет нам выхода боле,

Поле вряд ли поможет в беде,

Потому что запахано поле…

Что ж, ручей, выручай,

Уведи нас далёко-далёко

И кустами плотней закрывай

От немецкого ока!

Мы несем комиссара, и ты

Сделай так, чтоб он выжил,

Чтобы чаще стояли кусты,

Чтоб росли они гуще и выше.

Помоги нам его донести,

Поспособствуй, где можно;

Встретишь вражеский пост на пути —

Обогни осторожно.

Знамя нашей бригады с собой

Я несу. Знамя чести и славы.

Доведи ж нас до леса, укрой

От беды, от расправы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Точит камешки, роет пески

Неумолчно ручей беззаботный.

Тихо хлопают сапоги

По воде по холодной.

Безыменный ручей нас привел

В глушь, в лесное затишье.

Из густого тумана на холм

Мы взбираемся выше и выше.

Комиссар наш в сознанье пришел.

«Выжил, — думаю,—

Выжил…»

Из травы мы постель ему стлали,

Рану бережно перевязали,

И больного водою холодной

Напоил я из фляги походной.

Тут гадать мы не будем —

Рад ли он, что мы были с ним рядом,

Понял, нет ли, что мы — это люди

Из его же бригады.

Я в глазах не увидел ответа,—

Он тотчас же закрыл их от света,

И, быть может, закрыл потому,

Что забыться хотелось ему.

Тихо сосны и ели

Над землею шумели;

Не свистели немецкие пули…

Мы с ним рядом уснули.