Наступала ночь, растрачивая остатки дневного света. Все началось с того, что она потратила несколько центов света, но сейчас счет шел уже на тысячи долларов, и они таяли с каждой секундой. Скоро свет кончится, банк закроется, кассиров уволят, а президент пустит себе пулю в лоб.

Мы сидели и молча смотрели, как Ли Меллон геройски сражается с самым долгим в мире яблоком, потом придвинулись ближе друг к другу, потом вернулись к тишине Ли Меллона и яблока, потом опять занялись друг другом, и, наконец, совсем перестали обращать внимание на яблочный маскарад, слишком увлеченные своими перемещениями.

Покончив, наконец, с яблоком, Ли Меллон чмокнул губами, словно литаврами, и тут зазвучала первая лягушка.

— Вот оно, — сказал Ли Меллон, готовый вести храбрую кавалерию в атаку по пыльной долине: наступало время знамен, время барабанов.

Прозвучала вторая лягушка, потом снова первая. К ним присоединилась еще одна, втроем они взяли длинную ноту, следом вступила четвертая, три первых застрекотали, как щелкунчики, и Ли Меллон сказал:

— Я пошел за аллигаторами. — Он зажег лампу, вылез сквозь дыру в кухонной стене и зашагал к машине.

Элайн, кажется, задремала. Она лежала на полу, устроив голову у меня на коленях. Она немножко испугалась.

— Где Ли Меллон? — спросила она. Я ее почти не слышал.

— Он пошел за аллигаторами, — громко сказал я.

— Это лягушки? — громко спросила она и показала рукой в сторону шума, от которого уже закипала вода в пруду.

— Да, — громко сказал я.

— Понятно, — громко сказала она.

Вернулся Ли Меллон с аллигаторами. На лице у него сияла довольная шестизубая улыбка. Он опустил ящик на пол и вытащил оттуда первого. Аллигатор изумился: никак не мог сообразить, что он не в магазине. Он оглядывался по сторонам в поисках проволочной клетки со щенками, которая всегда стояла рядом с его аквариумом. Щенков не было. Аллигатор не понимал, куда они подевались. Ли Меллон держал аллигатора на руках.

— Привет, Аллигатор! — прокричал Ли Меллон. Аллигатор продолжал высматривать щенков. Ну, где же они?

— Ты любишь лягушачьи лапки? — прокричал Ли Меллон и аккуратно выпустил аллигатора в пруд. Аллигатор улегся стационарно, как детский пароходик. Ли Меллон дал ему хорошего пинка, и аллигатор нырнул.

В пруду неожиданно стало тихо — так, словно его вдруг перенесли в центр кладбища. Ли Меллон достал из ящика второго аллигатора.

Теперь второй аллигатор принялся искать щенков. И тоже не смог их найти. Куда же они подевались?

Ли Меллон шлепнул аллигатора по спине, опустил в пруд, толкнул под воду, и тишина удвоилась. Молчание ночным туманом висело над водой.

— Что ж, теперь есть кому позаботиться о лягушках, — прошептала, наконец, Элайн. Тишина гипнотизировала.

Ли Меллон стоял у пруда, ошеломленно таращась на темное молчание воды.

— Их больше нет, — сказал он.

— Ага, — сказал я. — Там теперь никого нет, кроме аллигаторов.

Ночь, и как хорошо лежать в постели с Элайн, виноградной лозой свернувшейся под моей тенью. Она зашла в тыл этой саранче памяти — безжалостной чуме, насылаемой на меня не менее безжалостной Цинтией.

Теперь я желал Цинтии единственного: чтобы в Кетчикане на нее свалился огромный лосось. Я почти видел заголовки кетчиканских газет: ЛОСОСЬ ПАДАЕТ НА ДЕВУШКУ, и подзаголовок курсивом: 'Расплющило, как блин'.

Я дотянулся рукой до лица Элайн и коснулся губ. Они были приоткрыты, я осторожно провел пальцами по зубам, тронул спящий кончик языка. Словно музыкант, касающийся клавиш темного пианино.

Но уснуть я не мог — в голове стройными рядами с барабанами и знаменами шли мысли о Ли Меллоне. Я думал о том доисторическим периоде, который назывался ТРИ ДНЯ НАЗАД. Я думал о табачном обряде Ли Меллона.

Когда у него кончался табак, а желание курить становилось нестерпимым, неизбежно наступала пора похода на Горду. Табачный солнечный вояж. За все время, что я был здесь, он совершал его пять или шесть раз.

Табачный обряд Ли Меллона выглядел так: когда у него не оставалось больше ни табака, ни надежды добраться до него через любой из доступных каналов табачной реальности, Ли Меллон отправлялся пешком в Горду. Естественно, денег, чтобы купить табак в магазине, у него не было, и он шел по обочине шоссе. Предположим, сначала он двигался со стороны гор Санта-Лючия, выискивая по краю дороги окурки и складывая их в бумажный мешок.

Иногда он находил целую россыпь бычков, похожую на грибную поляну в заповедном лесу, иногда от одного чинарика до другого приходилось идти целую милю. В этом случае, когда он находил, наконец, окурок, на его лице вспыхивало радостное шестизубое изумление. В других краях это называлось бы улыбкой.

Иногда, пройдя полмили и не найдя ни единого сигаретного бычка, он впадал в депрессию, и тогда ему представлялось, что он никогда больше не найдет ни одного окурка, а так и будет идти и идти до самого Сиэттла, ни один бычок не попадется ему на обочине шоссе, потом он повернет на восток и дойдет до Нью-Йорка, будет искать на дороге окурки, но так ничего и не найдет. Ни одного распроклятого бычка до самого края американской мечты.

До Горды было пять миль. Добравшись до места, Ли Меллон поворачивал обратно и шел по тихоокеанской стороне дороги. Океан сыпал свой пепел на песок и скалы. Бакланы толкали крыльями воздух. Киты и пеликаны творили то же самое с Тихим океаном.

Как неистовый Бальбоа^[28], шел Ли Меллон по самому краю западного мира — пять миль до наших будок — находя то там, то здесь изгнанников табачного королевства.

Вернувшись домой, он садился у огня, доставал собранные сигаретные бычки и вытряхивал их на газету маленькими кучками. Затем смешивал весь табак, делил, смешивалделилсмешивалделилсмешивалделил и высыпал то, что получилось, в пустую жестянку.

Табачный обряд Ли Меллона выполнялся регулярно, по увлекательности его можно было сравнить с высоким искусством, а курение становилось висящей в легких прекрасной картиной.

Ли Меллон был последней мыслью, с которой я уснул, размазавшись ласковой нежной тенью вокруг Элайн. Ли Меллон рассыпался, как табачная крошка.

Утром я проснулся, солнце светило в стекло, но Элайн в спальном мешке не было. Я стал оглядываться… где? И сразу увидел, как она склоняется над кусками мотоцикла. Одежды на ней не было, и вид круглой попы вернул мне веру в прогресс.

— Это мотоцикл, — сказала она себе. Она походила на наседку, уговаривающую цыпленка не разваливаться на части.

— Это мотоцикл, — повторила она. Негодный цыпленок! Куда ты подевал свою голову!

— Привет, — сказал я. — Хорошо смотришься.

Она повернулась ко мне и улыбнулась.

— Я просто решила взглянуть на мотоцикл. Ему чего-то не хватает, — сказала она.

— Ага, похорон, — сказал я. — Мотоциклетного гроба, прощальных слов и траурной процессии на дороге в Марблтон^[29]. У тебя красивые грудки, — сказал я.

Солнце заглядывало в окно, и комната наполнялась запахом горячего мотоцикла — так, словно мотоцикл был чем-то вроде бифштекса.

Порцию мотоцикла с черным хлебом, пожалуйста.

Что вы будете пить, сэр — бензин?

Нет. Нет. Пожалуй, не стоит.

Элайн прикрыла грудь руками. Вид у нее стал смущенным.

— Угадай, кто я?

— А кто ты?

Она дернула головой и улыбнулась.

Боковым зрением я заметил, как что-то шевелится. По дорожке к будке шел Ли Меллон. Я махнул ему рукой, чтобы он лез обратно в дыру кухонной стены.

Ему не хотелось уходить. Он стал жестикулировать, изображая поедание завтрака и сопровождая движения мимикой, которая была призвана показать, как это вкусно. Завтрак был шикарный: жареная свинина, яйца, картошка и свежие фрукты.