— Я священник, — сказал я.

Она посмотрела на меня так же робко, и сказала так же заторможенно:

— Я монахиня. А чем ты занимаешься?

Это уже упорство. Начиналась борьба. Она все больше мне нравилась. Я всегда был неравнодушен к умным женщинам. Это моя слабость, с которой бесполезно бороться.

Через некоторое время мы гуляли по берегу. Моя рука располагалась у нее на талии под свитером, ползла наверх к груди, а пальцы делали что-то свое, сравнявшись по разумности с мелкими растениями, независимыми и безответственными.

У Джесси есть девушка, и их познакомил Ли Меллон.

— Когда ты решила уйти в монастырь? — спросил я.

— Когда мне исполнилось шесть лет, — сказала она.

— Я решил стать священником в пять лет, — сказал я.

— Я решила стать монахиней в четыре года.

— Я решил стать священником в три года.

— Это хорошо. Я решила стать монахиней в два года.

— Я решил стать священником в год.

— Я решила стать монахиней, как только родилась. В первый же день. Очень важно начать жизнь с верного шага, — гордо сказала она.

— Что ж, когда я родился, меня здесь не было, так что я не смог принять решение. Моя мать была в Бомбее. Я в Салинасе. Думаю, ты была неправа, — скромно сказал я.

Это ее расстроило. А я был рад узнать, что такая глупость смогла довести нас до ее дома. Она закрыла дверь, а я бросил взгляд на книги — есть у меня такая дурная привычка. Привет, Дилан Томас^[19]. Я озирался, точно енот — еще одна моя привычка, хоть и не такая плохая.

Жилища, в которых обитают юные леди, вызывают у меня огромное любопытство. Мне нравится изучать запахи, среди которых живут юные леди, разные безделушки и то, как свет падает на вещи и особенно на запахи.

Она сделала мне сэндвич. Я не стал его есть. Не знаю, зачем она его делала. Мы легли на кровать. Я положил руку ей между ног. На одеяле под нами было нарисовано родео. Ковбои, лошади и повозки. Она прижалась к моей руке.

За миг до того, как мы прильнули друг к другу, словно малые республики, вступающие в Объединенные Нации, у меня в голове промелькнуло кинематографическое видение, на котором двенадцать вставленных в рамки Ли Меллонов лежали, укрытые картонными коробками, под стойками баров.

В Геттисберг[20]8! В Геттисберг!

Через некоторое прекрасное время я поднялся и сел на край кровати. В комнате горела неяркая лампа, и свет от нее рисовал на потолке абстрактную картину. У Элайн была лампа с абстрактным узором на абажуре. Ну и ладно…

Был в комнате и старый знакомый, преданный слуга стен — плакат с фотографией борющегося с быком Маноле^[21], которого вновь и вновь встречаешь на стенах комнат юных леди. Как же они любят этот плакат, и как он любит их. Они нежно заботятся друг о друге.

Была еще гитара со словом ЛЮБОВЬ на тыльной стороне деки, она висела, повернувшись струнами к стене — так, словно стена могла вдруг наиграть какую-нибудь простенькую мелодию, например, отрывок из 'Зеленых Рукавов' или 'Полночного Курьерского'^[22].

— Что ты делаешь? — спросила Элайн, мягко глядя на меня. Радость секса светилась у нее на лице. Она была похожа на ребенка, который только что проснулся после короткого дневного сна, хотя, конечно же, она не спала.

Я радовался, что это продолжалось так долго, или казалось таким долгим, радовался опять и опять радовался, что радуюсь.

— Нужно вытащить Ли Меллона из-под стойки, — сказал я. — Иначе его найдет полиция. Этого нельзя допустить. Он ненавидит тюрьмы. Он их всегда ненавидел. Он уже в раннем детстве испытал все ужасы тюрьмы.

— Что? — спросила она.

— Да-да, — сказал я. — Он получил десять лет за убийство родителей.

Она натянула на себя одеяло и лежала теперь улыбаясь, и я тоже улыбался ей в ответ. Потом она стала медленно двигать одеяло вниз — туда, где начиналась грудь, потом ниже, 'необычайно мягкий' материал двигался… вниз.

— Ли Меллон попадет в полицию, — сказал я. Это прозвучало как лозунг социалистического государства. ЭКОНОМЬТЕ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИЮ. УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ. ЛИ МЕЛЛОН ПОПАДЕТ В ПОЛИЦИЮ. Никакой разницы. — Ли Меллон попадет в полицию, — повторил я.

Элайн улыбнулась и сказала: хорошо. Это было хорошо. Странная штука жизнь. Вчера ночью двое мальчишек ползали на коленях перед незаряженным ружьем Ли Меллона и воображали, что умоляют сохранить им жизнь, хотя на самом деле финансировали все, что происходит сейчас: меня в кровати с девушкой и укрытого картонной коробкой Ли Меллона под стройкой бара.

Элайн спрыгнула с кровати.

— Я пойду с тобой. Мы приведем его в чувство.

Она натянула свитер, потом влезла в брюки. Я превратился в благодарную аудиторию Олимпийских Игр, наблюдающую, как все исчезает и появляется вновь, укрытое одеждой. Ноги она сунула в кеды.

— Кто ты? — спросил я — Горацио Элджер для любого Казановы^[23].

— Мои родители живут в Кармеле, — сказала она.

Потом подошла ко мне, обвила руками и поцеловала в губы. Как это было хорошо.

Мы нашли Ли Меллона на точно том же месте, где оставили; картон тоже был в сохранности. Ли Меллон походил на коробку с запакованным в ней чем-то — явно не мылом. Огромная коробка, полная Ли Меллона, внезапно и безо всякой рекламы прибыла в Америку.

— Вставай, Ли Меллон, — сказал я и запел:

Хэй, хоп, солнце встало. Хэй, хоп, солнце встало

Хэй, хоп, солнце встало рано поутру!

Что мы будем делать с пьяным генералом?

Что мы будем делать с пьяным генералом?

Что мы будем делать с пьяным генералом

рано поутру?

Мы его отправим. Мы его отправим.

Мы его отправим прямо в Геттисберг!

В Геттисберг! В Геттисберг

рано поутру!

Элайн сунула мне сзади руку в штаны, оттянула пальцами резинку трусов, и стала двигаться вниз к щели задницы, пальцы при этом беспокойно шевелилились, словно птичьи лапки на тонкой ветке.

Ли Меллон медленно поднялся. Коробка упала на пол. Он был распакован. Он предстал перед миром. Конечный продукт американского духа, его гордость и производственная тайна.

— Что случилось? — спросил он.

— Spiritus frumenti^[24], - сказала Элайн.

На следующее утро мы ехали в Биг Сур на машине Элайн. На заднем сиденье громоздились мешки с продуктами из монтереевского супермаркета. В багажнике лежали два аллигатора. Идея принадлежала Элайн.

Когда Ли Меллон пьяным заплетающимся языком пожаловался на то, как нас замучили лягушки, Элайн быстро и четко сказала:

— Я принесу аллигатора, — и принесла.

Она отправилась в зоологический магазин и вернулась с двумя аллигаторами. Мы спросили, зачем ей сразу два аллигатора, и она ответила, что в магазине сегодня распродажа. Покупаешь первого аллигатора за обычную цену, и платишь пенни за второго. Целый аллигатор за один цент. Это имело смысл.

Ли Меллон вел машину, из его воспаленных глаз струилось счастье, а мы с Элайн сидели вдвоем на переднем сиденье. Я обнимал ее за плечи. Мы проезжали мимо почтового ящика Генри Миллера. Он сидел в своем старом кадиллаке и ждал, когда привезут почту.

— Это Генри Миллер, — сказал я.

— Ой, — сказала Элайн.

С каждой минутой моя любовь к ней расцветала все сильнее. Я ничего не имел против Генри Миллера, но, словно цветочная буря, о которой всегда вспоминают во время революций, я все больше и больше любил Элайн.

Ли Меллону она тоже понравилась. Она накупила продуктов на пятьдесят долларов, не считая аллигаторов. Свернув в трубочку язык, Ли Меллон с отсутствующим видом пересчитывал во рту зубы. Получилось шесть штук; он разделил число мешков с продуктами на эти шесть зубов, и результат его, кажется, удовлетворил, судя по тому, что на губах у него появилась улыбка, похожая на руины Парфенона.