VI. Баллада об Андрюше Петрове В поселке под Наро-Фоминском сирень у барака цвела. Жена инженера-путейца сыночка ему родила. Шли годы. У входа в правленье менялись портреты вождей. На пятый этаж переехал путеец с семьею своей. И мама сидела с Андрюшей, читала ему «Спартака», на «Синюю птицу» во МХАТе в столицу возила сынка. И плакала тихо на кухне, когда он в МАИ не прошел, когда в бескозырке балтийской домой он весною пришел. И в пединститут поступил он, как девушка, скромен и чист, Андрюша Петров синеглазый, романтик и волейболист. Любил Паустовского очень, и Ленина тоже любил, и на семиструнной гитаре играл, и почти не курил. На первой картошке с Наташей Угловой он начал дружить, в общаге и в агитбригаде, на лекциях. Так бы и жить им вместе – ходить по театрам и петь Окуджаву. Увы! Судьба обещала им счастье и долгие годы любви. Но в той же общаге московской в конце коридора жила Марина с четвертого курса, курила она и пила. Курила, пила, и однажды, поспорив с грузином одним, в чем мать родила по общаге прошла она, пьяная в дым. Бесстыдно вихляла ногами, смеялась накрашенным ртом, и космы на плечи спадали, и все замирали кругом… Ее выгонять собирались, но как-то потом утряслось. И как-то в компаньи веселой им встретиться всем довелось. Андрюша играл на гитаре, все пели и пили вино, и, свет потушив, танцевали, открыв для прохлады окно. Андрюша, зачем ты напился, впервые напился вина?! Наташа ушла, не прощаясь, в слезах уходила она. И вот ты проснулся. Окурки, бутылки, трещит голова… А рядом, на смятой постели, Марина, прикрыта едва… Весь день тебя, бедный, тошнило, и образ Наташи вставал, глядел с укоризной печальной, мелодией чистой звучал. И все утряслось бы. Но вскоре Андрюша заметил, увы, последствия связи случайной, плоды беззаконной любви. И ладно бы страшное что-то, а то ведь – смешно говорить! – Но мама, но Синяя птица! Ну как после этого жить? Ведь в ЗАГСе лежит заявленье, сирень у барака цветет, и в вальсе кружится Наташа, и медленно смерть настает… И с плачем безгласное тело Андрюшино мы понесли. Два дня и две ночи висел он, пока его в петле нашли. И плакала мама на кухне, посуду убрав со стола. И в академический отпуск Наташа Углова ушла. Шли годы. Портреты сменились. Забыт Паустовский почти. Таких синеглазых студентов теперь нам уже не найти. Наташу недавно я встретил, инспектор она гороно. Вот старая сказка, которой быть юной всегда суждено. VII. Романсы черемушкинского района
Мужским половым органом у птиц является бобовидный отросток. «Зоология» … ведь да же столь желанные всем любовные утехи есть всего лишь трение двух слизистых оболочек. Марк Аврелий «Ай-я-яй, шелковистая шерстка…» Ай-я-яй, шелковистая шерстка, золотая да синяя высь!.. Соловей с бобовидным отростком над смущенною розой навис. Над зардевшейся розой нависши с бобовидным отростком своим, голос чистый все выше и выше – Дорогая, давай улетим! Дорогая моя, улетаю! Небеса, погляди в небеса, легкий образ белейшего рая, ризы, крылья, глаза, волоса! Дорогая моя, ах как жалко, ах как горько, какие шипы. Амор, Амор, Амор, аморалка, блеск слюны у припухшей губы. И молочных желез колыханье, тазобедренный нежный овал, песнопенье мое, ликованье, тридевятый лучащийся вал! Марк Аврелий, ты что, Марк Аврелий? Сам ты слизистый, бедный дурак! Это трели и свист загорелый, это рая легчайшего знак, это блеск распустившейся ветки, и бессмертья, быть может, залог, скрип расшатанной дачной кушетки, это Тютчев, и Пушкин, и Блок! Это скрежет всей мебели дачной, это все, это стон, это трах, это белый бюстгальтер прозрачный на сирени висит впопыхах! Это хрип, это трах, трепыханье синевы да сирени дурной, и сквозь веки, сквозь слезы блистанье, преломление, и между ног… Это Пушкин – и Пригов почти что! Айзенберг это – как ни крути! И все выше, все выше, все чище – Дорогая, давай улетим! И мохнатое влажное солнце сквозь листву протянуло лучи. Загорелое пение льется. Соловьиный отросток торчит. |
