Поляки, живя в нужде и недостатке, первым делом восстановили древнюю часть разрушенной Варшавы - Старо Място, а социалистическое правительство установило памятник сражающейся Варшаве - летящая полуповерженная женщина, отбивающаяся мечом. "У нас в каждом монументе свой смысл, — говорил мне Витек. — Если стоит - значит, король или полководец, вот как Сигизмунд в Старом Мясте. Если сидит - значит, мудрец или ученый, – видел памятник Копернику? Ну, а если лежит, — махнул он рукой в сторону монумента Варшавы, — значит, блядь".
И все-таки самое тяжелое и незабываемое впечатление на меня произвели лагеря уничтожения - Треблинка и Освенцим. Не берусь описывать увиденное, тем более, что в Освенцим мы попали в День поминовения, когда повсюду горели номинальные свечи, — у входов в бараки, у ворот газовых камер, у каждой железной тележки, на которых вывозили когда-то трупы в крематорий. А эти горы детских туфелек или кисточек для бритья, или женских волос, предназначенных для набивания тюфяков! "Арбайт махт фрай", — прочел я на железных воротах лагеря и невольно вспомнил о наших лагерях, на воротах которых красовались сталинские слова, что труд в нашей стране "дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".
Там, в Польше, я написал песни про Освенцим и Треблинку. В Треблинке, где немцы убили и сожгли в печах более 800000 евреев, я узнал, что уже в конце войны, когда в Треблинке вспыхнуло восстание, и евреи, перебив охрану, разбежались, большая часть их была выдана немцам поляками, у которых они пытались найти убежище. Уходя, немцы все взорвали - печи, бараки, газовые камеры. И эти обломки вместе с сотнями местных валунов были поставлены "на попа" на склоне горы, образовав коллективный памятник почти миллиону замученных людей, тщетно предостерегая потомков. Это не помешало правительству Гомулки через пару лет насильно выдворить из страны всех евреев.
Неслучайно пришедший ему на смену Эдвард Герек заявил как-то на заседании политбюро ПОРП: "Мы напрасно выдворили из страны евреев. Теперь, в трудное время, не с кем посоветоваться и не на кого свалить вину".
Уже в конце ноября, после возвращения из Польши, я попал в "не сезон" на две недели в Репино, в дом творчества композиторов. Мне нужно было закончить работу над рукописью первой книжки стихов "Атланты", принятой к печати ленинградским отделением издательства "Советский писатель". Помню, как поразила меня поначалу "роскошь" просторных композиторских апартаментов - каждый занимал отдельный коттедж из трех комнат, с роялем в центральной. "А почему кровати сдвоенные?" - наивно спросил я у сестры-хозяйки, отпиравшей мой домик. "Это на случай, если к вам захочет приехать жена или соавтор", — ответила она. Действительно, в столовой увидел объявление: "Желающие поставить на питание своих жен (или соавторов) должны внести заранее деньги из расчета пять рублей за сутки". Пожилая официантка жаловалась: "Наши композиторы музыки не любят. Они, как в столовую войдут, так сразу музыку по радио выключают. Да и как им ее любить, когда они ее сами пишут?"
Соседний со мною домик занимал тогдашний заведующий литературной частью Ленинградского Театра музкомедии Адольф Иосифович Минкин, симпатичный седой и грузный человек. Он страдал стенокардией и поэтому имел привычку заедать коньяк валидолом. Однажды ночью его прихватило всерьез, и я вызвал "скорую". Врач "скорой помощи", старая еврейка явно пенсионного возраста, сделала ему какие-то уколы и, вернув к жизни, села заполнять карточку. "Фамилия", — строго спросила она. "Минкин", — ответил мой сосед слабым голосом. "Имя-отчество?" "Адольф Иосифович". Докторша отложила ручку и долго удивленно рассматривала больного, которого только что обследовала. "Молодой человек, — сказала она наконец. — Вам что, мало чего-нибудь одного?!!"
Первая книжка моих стихов "Атланты" вышла весной 1967 года, в издательстве "Советский писатель". Вошли туда стихи, написанные в основном в экспедициях, и песни, значительная часть которых уже была к тому времени известна. Мне пришлось изрядно повоевать с редактором Александром Рубашкиным, показавшимся мне тогда придирчивым и недоброжелательным. Только через несколько лет, перечитав опубликованные в книжке стихи, я понял, что он был снисходительным и крайне доброжелательным ко мне, поскольку стихи-то по большей части были слабенькие.
Оформил книжку молодой талантливый художник Лев Авидон. Цензура несколько порезвилась над стихами, так что все слова типа "водка", "бог" и тому подобные из книжки были изъяты. Будучи в те поры человеком тщеславным и, пожалуй, маломысленным, я сильно радовался выходу первой "книги стихов". Лишь значительно позднее понял, что радоваться было особенно нечему, поскольку опубликовав посредственные стихи, я на много лет сильно подпортил себе литературную репутацию.
В конце 1967 года я закончил кандидатскую диссертацию на тему "Магниторазведка и электроразведка при изучении морского дна", а поскольку в моем родном НИИ геологии Арктики Ученого Совета по защите тогда еще не было, то диссертация моя весной 1968 года была принята к защите на кафедре геофизических методов исследования земной коры геологического факультета МГУ, которой тогда руководил один из создателей отечественной разведочной геофизики Всеволод Владимирович Федынский. Кафедра эта была в то время ведущей в области геофизических методов, так что я сильно побаивался ее маститых сотрудников. Надо сказать, что дурную службу здесь сослужила моя песенная "популярность". Так, один из тогдашних профессоров кафедры Роман Филиппович Володарский, поинтересовавшись, зачем я появился на кафедре, сказал: "Это который песенки пишет? И вы что думаете, у него может быть хорошая работа? Наверняка барахло какое-нибудь".
Оппонировать диссертацию согласился известный электроразведчик профессор Огилви, представитель старинного ирландского рода, заброшенный в нашу страну прихотливой судьбой. Согласно легенде, какой-то отдаленный предок профессора, еще в семнадцатом веке бывший известным военачальником, совершил тяжкое злодеяние, за что был изгнан из Ирландии, а род его обречен на скитания по чужбине. С той поры уже триста лет потомки злосчастного фельдмаршала живут во всех странах мира, в том числе и у нас, но в Ирландии - нет никого. Александр Александрович Огилви, автор фундаментальной книги "Разведочная геофизика", внимательно прочитал мою диссертацию, и она ему понравилась. "Ваша диссертация весьма экзотична, — заявил он мне, — я берусь ее оппонировать". В тот же день на кафедре его молодые сотрудницы рассказали ему, что Городницкий - "еще пишет песни и стихи". Он расстроился и сказал: "Не может быть, ведь я читал его работу - видно, что человек серьезный!"
Вторым оппонентом взялся быть Евгений Дмитриевич Корякин, бывший фронтовик, специалист по гравиметрии, с которым мы были в близком приятельстве. Я даже пару раз останавливался в его доме в бытность в Москве. Помню, меня сильно полюбила его маленькая дочка Машка. Весь вечер она просидела у меня на коленях и нарисовала рисунок, для которого даже придумала стихи: "Травка растет - распускается, зеленеет роща сейчас. Мой любимый дядя Саша идет на работу в этот час". Когда дело подошло к ночлегу, она спросила: "Мама, а где будет спать дядя Саша?" "В твоей комнате, на раскладушке". "А я?" "А ты вместе с нами в другой комнате". "Нет, — сказала Маша, — я хочу спать с дядей Сашей". "Что ты, Машенька, — сказала мама, — разве можно спать с посторонним мужчиной?" И четырехлетняя Машка уверенно заявила: "Если любишь, то можно!"
Диссертация моя была по тем временам закрытой и даже поначалу должна была защищаться в Ленинграде, в Военно-морской академии, но там очередь была большая, поэтому народу на заседании Ученого Совета, кроме его "допущенных" членов, было мало. Тем не менее я заметил довольно большую группу студентов "закрытой" радиоактивной специальности, никакого отношения к теме диссертации не имевших. По окончании защиты я спросил их, почему они пришли, и староста группы, очень красивая девушка, смутившись, ответила: "Александр Михайлович, мы надеялись, что в конце вы все-таки что-нибудь споете".
