Вдохновленный посланием Амвросия христианский поэт Пруденций написал поэму «Против Симмаха», в которой развил доводы миланского епископа, насмехаясь над язычеством в стиле едких сатир Ювенала. Славу Рима он связывал прежде всего с величием Христа, великие язычники по воле провидения якобы трудились во имя наступления его царства, долженствующего стать венцом римской истории.
После исполненной страстей и накала полемики и благодаря не знающей преград энергии миланского епископа, пустившего в ход не только свой дар красноречия, но и другие средства, петиция Симмаха все же была отвергнута. Государство сочло необходимым навсегда отмежеваться от язычества. Придворные и горожане Милана повели себя так, как нередко ведут себя люди в подобных обстоятельствах: еще недавно с восторгом внимавшие Симмаху, они отвернулись от него. В конце концов милость земной власти оказывалась более важной для них, чем милость любой власти небесной.
Язычники попытались просить о восстановлении алтаря Победы еще раз в 389, а затем в 391 г., но их голос был заглушён требованиями церкви расправиться с язычеством. В 391 г. император Валентиниан запретил языческие жертвоприношения и обряды под страхом конфискации жилищ, земли и имущества. Языческие храмы подлежали закрытию или разрушению. 8 ноября 392 г. император Феодосии принимает еще более суровый закон против язычников, развязывающий серию суровых гонений против сторонников древней религии.
Некоторая либерализация религиозной жизни при императоре Евгении, правившем после Валентиниана, была быстротечной и не оставила заметного следа. После воссоединения Восточной и Западной империй под властью Феодосия (394 г.) жестокие законы против язычников применялись повсеместно. Однако даже сделанное через три десятилетия после закона 392 г. заявление Феодосия о том, что в его государстве не осталось больше язычников, было более чем преждевременным.
Открытая позиция Симмаха в религиозных вопросах и его аристократическая независимость не снискали ему особого расположения императоров. Напомним, что с занятием Симмахом поста префекта Рима надежды языческой партии возродились настолько, что ее лидеры даже обратились к императору с просьбой о восстановлении языческих культов и жреческих функций императора. В этом им, однако, было отказано, ибо при дворе усиливалось влияние христиан, настраивавших монарха против префекта-язычника. Этим воспользовались и подчинявшиеся ему городские официалы, недовольные его действиями. В результате всей этой борьбы Симмах вынужден был оставить свой пост, уступив его христианину Пиниану.
В 387 г. Симмах играл заметную роль в торжествах, посвященных третьему консульству императора Валентиниана, но уже вскоре он приветствовал узурпатора Максимина. Это было ошибкой Симмаха, узурпатор был низвергнут Феодосией, а Симмах нашел убежище в христианском храме. Христианский же епископ Леонтий способствовал тому, чтобы язычник Симмах был прощен. Симмах написал панегирик Феодосию. В 391 г. он был избран консулом и снова возбудил дело о восстановлении алтаря Победы, желая воспользоваться разногласиями между императором Феодосией и епископом Амвросием Медиоланским. Однако в этом он не преуспел.
Разочарованный своим поражением, Симмах поддержал еще одного узурпатора, Евгения. Но и этот узурпатор был смещен Феодосием. Симмах стал вести лишь частную жизнь. О нем как о прекрасном организаторе вспомнили в 395 г., когда в Риме разразился голод. Симмах откликнулся на призыв сената и помог в преодолении продовольственного кризиса. Но признательность сограждан не была продолжительной. Вскоре, когда Риму стал угрожать Стилихон, они нашли предлог, чтобы обвинить Симмаха как виновника их бед. Толпа потребовала изгнания его из Рима, однако вскоре римляне смягчились. Симмах снова вернулся в «вечный город», помогал организовывать официальные игры, которые готовились его сыном, ставшим претором в 400 г. Затем, в 402 г. Симмах присутствовал на торжествах по случаю консульства Стилихона.
В последний раз Симмах отправляется в Милан к императорскому двору в 402 г. и снова по поручению сената просит о восстановлении алтаря Победы, но получает окончательный отказ. Совсем больной, с приступом печеночной колики и подагры, он покидает Милан уже навсегда. Очевидно вскоре оказавшийся не у дел «последний язычник» умирает.
Язычество не было искоренено полностью ни через сто, ни через двести лет, оно постоянно беспокоило церковь в своих новых и новых обличиях. Следы римского язычества сохранились и в интеллектуальной культуре, и в недрах народного сознания, что заставляло церковь искать не только пути его искоренения, но и ассимиляции христианством. Битва с христианством была проиграна язычеством, но смерть его оказалась не более чем иллюзией.
Глава III. Римская слава и историки: Аммиан Марцеллин
В VI книге «Энеиды» Вергилия Анхиз, отец троянского героя Энея, легендарного основателя Римского государства, прорицает будущую великую судьбу Рима, которому предназначено «народами править державно»
[10]
. Он предсказывает рост могущества нового государства, перечисляет его царей, героев республиканского времени, описывает правление императора Августа. Казалось бы, перед нами должно пройти как бы «разворачивание» исторических событий. Но ничего подобного не происходит. Все, что должно произойти (а на самом деле уже произошло ко времени Вергилия) предстает как застывшее в магическом кристалле, как вкрапление в вечный круговорот бытия вселенной. Не случайно историческому пророчеству Анхиза предшествует сжатый экскурс в платоновско-пифагорейскую космогонию, окрашенную также и в стоические тона, с признанием вечного переселения душ и изначальной и конечной неизменности всего сущего.
Другой великий римский поэт — Овидий в своих «Метаморфозах» также оказывается сторонником учения о вечном движении и вечном возвращении, которое он полностью переносит на историческую действительность. Такой подход характерен не только для поэтов, бывших «властителями умов», но и для историков, труды которых включались в «широкий круг» риторики. Лучшие римские историки, как правило, были писателями в том смысле, что они описывали то, что видели, знали или унаследовали в соответствии с культурно-исторической традицией. Подчас они не ограничивались этим и поднимались до аналитического уровня, пытаясь выявить причины событий или предвидеть их последствия. Они часто давали моральные оценки историческим деятелям, народам, событиям. Однако ни один из римских историков не поднялся до подлинно исторического осмысления изображаемой действительности. И тут дело не в личных достоинствах или изъянах того или иного римского автора, но в том, что для римского (и шире для античного) сознания подлинно исторический, т. е. принимающий всерьез временное начало, взгляд на историю, понимание истории как процесса, своеобразного развития, движения со своими кульминационными точками и спадами, определенной предсказуемостью причин и следствий, был глубоко чужд. «Опыт универсальной государственности, опыт векового великодержавия, — отмечает советский исследователь А. Ф. Лосев, — и социального, и политического, наконец, все это истинно римское чувство единства истории, приводящей от троянского Энея к императору Октавиану Августу, все это у римлян оказывается таково, что они вовсе не чувствовали единственности и неповторимости истории вообще и, в частности, неповторимости своей собственной истории. Как Рим ни горячо относился к своей социально-политической действительности, она в самый разгар великодержавия и национализма казалась Риму, в глубине его духа, не чем иным, как результатом круговращения небесных сфер и связанного с этим потока рождений и смертей, бесконечного перевоплощения душ в те или иные тела. Тут, в самой интимной точке римской социальной эстетики, мы начинаем ощущать античный холод и ту антиисторическую, доличностную, мертвенно-вещевистскую, хотя и мистическую, концепцию истории, которая именуется учением о «вечном возвращении» и об определяемости неповторимой личной судьбы человеческой души и души народов повторимыми и безличными движениями холодных и, в общем, слепых небесных сфер» (Лосев А. Ф. Эллинистическо-римская эстетика. М., 1979. С. 72–73).
