— Откажитесь от этого ложного умиротворения, — сказал падре Тони, — и обретите смелость страдать.

— Прекратите, прекратите, прекратите! — вдруг закричала она, выпрямившись и прижав кулаки к щекам. — Боже, что я такого сделала? Я уже сказала вам, Пепе, и вам, падре: единственное, чего я хотела, — быть хорошей.

— Нет, Конни, — возразил падре Тони, — единственное, чего вы хотели, — это чувствовать себя в безопасности.

— А вы бы предпочли, чтобы я чувствовала себя… в опасности?

— Я бы предпочел, чтобы вы были свободны.

— Предположим, вы правы, предположим, я смогу освободиться, но откуда вы знаете, что это будет правильным шагом?

— Мы этого не знаем, — сказал Пепе.

— А разве это не риск?

— Огромный риск, — сказал падре Тони.

— Значит, лучше быть свободной, но порочной, чем несвободной, но праведной?

У падре Тони перехватило дыхание.

— Да! — отчаянно выкрикнул он.

Ее глаза сузились:

— Но вы же не знаете, на что я способна. Вы не знаете, какой выбор я могу сделать.

— И все же вам придется сделать выбор, — сказал падре Тони, — и вы должны чувствовать ответственность за свои поступки.

— Это единственный выход, — сказал Пепе. — Вы должны увидеть мир таким, каков он есть.

— Взглянуть на него широко открытыми глазами? — Она смотрела прямо перед собой.

— Широко открытыми глазами, — подтвердил Пепе.

— А чтобы открыть их, — сказал падре Тони, — вы должны выбросить из головы весь этот вздор. Вы совершенно нормальная женщина, Конни. И у вас не два пупка.

— Но как я это узнаю? — воскликнула она, вскакивая с дивана. — Кто мне скажет правду? Себе я уже не верю — слишком часто и слишком долго я обманывала себя. И нет никого, на чье слово я могла бы…

Она замолчала, медленно повернулась кругом и со странным восторгом впилась взглядом в братьев, все еще сидевших на диване.

— Нет, есть! — неожиданно спокойно сказала она, после долгой паузы, во время которой братья поглядывали на нее с беспокойством. — Нет, есть! — прошептала она и, дрожа, наклонилась к ним. — Пепе, падре Тони, вы ведь единственные, кому я доверяю, единственные, кому я могу верить. Если бы вы сами посмотрели и сказали все как есть, я бы поверила вам на слово.

Братья ошеломленно переглянулись, потом опять уставились на дрожащую девушку.

— Посмотрели? Мы? — одновременно пробормотали они.

— Да, и, конечно, без одежды.

Падре Тони вскочил на ноги:

— Но это же нелепо!

— Нелепо? — Лицо ее потемнело. — Уверяю вас, падре, для меня это вовсе не нелепо. Вы представить себе не можете, как я боюсь. Я чувствую себя так, будто должна лечь на операционный стол. Если вы правы, я лишусь последней защиты, мне придется узнать, какова я на самом деле и чего хочу. Но я бы предпочла не знать этого, падре! Я боюсь, боюсь! Хотя, наверное, вы правы, наверное, все же лучше знать правду.

Он взял ее руки в свои.

— Да, Конни, — сказал он. — Лучше знать правду, и я рад, что вы наконец решились.

Она приблизила к нему восхищенное лицо:

— Вы сделаете это?

Помедлив секунду, он ответил:

— Нет. Но Пепе сделает.

— Что? — вскрикнул Пепе, вскакивая с дивана.

— Меня уже ждут в монастыре, — сказал падре Тони, — и мне нужно торопиться.

— Погоди минутку! — растерянно попросил Пепе.

— И запомните, Конни, — продолжал падре Тони, все еще держа ее руки в своих, — вы обещали принять истину, какой бы она ни была.

— Да, падре.

— И пообещайте мне еще кое-что. Обещайте, что придете ко мне в монастырь святого Андрея после того, как Пепе все вам скажет.

— О нет, падре, этого обещать я не могу. Вы сами сказали, что я должна быть свободной и что мне самой придется сделать выбор. Как я могу сказать, чего я захочу, после того как узнаю правду? Может быть, мне захочется увидеть вас, а может быть, и нет.

— Как бы то ни было, я буду ждать вас. Я буду там всю ночь и всю ночь буду ждать вас, Конни. Просто постучите в ворота. Вы постараетесь прийти?

— Да, падре.

— А теперь я должен попрощаться с отцом.

Оставшись наедине с девушкой, Пепе не знал, с чего начать, и стал медленно снимать пальто, тщательно избегая смотреть на нее, но в то же время чувствуя, что она с робостью наблюдает за ним.

— Это очень любезно с вашей стороны — вы со мной так терпеливы. Но, Пепе, если вы не хотите…

— Вы же знаете — я хочу помочь вам, — сказал он, все еще глядя в сторону.

— Я прошу слишком многого…

— О, пустяки, — быстро сказал он и покраснел. — Пустяки.

Она оглянулась:

— Где бы я могла…

— А? — Он посмотрел ей прямо в глаза, а потом сказал, уже как врач пациенту: — Сюда, пожалуйста, — и подвел ее к дверям своей комнаты.

— Я постучу, когда буду готова, — сказала она.

Когда она притворила за собой дверь, он прошел на кухню, налил себе выпить, а потом, прихватив бутылку, вернулся в гостиную, где его ждал падре Тони.

— Пепе, ты не находишь, что отец сегодня прекрасно выглядит?

— Послушай, мошенник, с чего ты вдруг решил сбежать и оставить меня с этой девицей?

— Я уверен, что ты не откажешься внести свою лепту в спасение человеческой души.

— А как насчет твоей лепты? Ты вроде бы не жаждешь ее вносить?!

— Но меня действительно ждут важные дела в монастыре.

— У меня тоже есть дела поважнее, чем глядеть на ее дурацкий пупок.

Падре Тони лукаво посмотрел на бутылку:

— В чем дело, Пепе? Ты боишься?

— Ты у нас храбрец!

— Она всего лишь женщина, и ее пупок тебя не укусит.

— Я чувствую себя круглым дураком.

— Она сейчас в твоей комнате?

— Представляю, что будет, когда обо всем этом узнает Рита!

— Но ведь от тебя требуется только лишь войти в комнату, посмотреть на девушку и затем объявить ей, что у нее всего один пупок.

— А если у нее их действительно два?

Падре Тони в растерянности поспешил покинуть комнату.

Пепе поставил бутылку на стол и ждал, скрестив руки на груди. В окно было видно, как скользили паромы, глаза тамарао всматривались в быстро темневшую комнату. На диване лежали ее меха, пальто и сумка. Она все еще не звала его, и если вначале это его раздражало, то теперь он почувствовал жалость. Он представил, как она сейчас стоит в его комнате в одних туфельках и жемчугах, и дрожит от страха, и тоже ждет. Ей нелегко. Он надеялся, что не забыл закрыть в комнате окна, и там сейчас тепло и полумрак. Потом он услышал легкий стук в дверь. Поняв, что ему понадобится вся его смелость, он нервно отхлебнул прямо из бутылки, машинально достал из кармана очки, протер их, надел и вдруг, покраснев, снова снял их и швырнул на стол. Уже спустились сумерки, и, идя к двери, он заметил, что в комнате стало необычно тихо.

Когда «ягуар» рванулся вверх по скале, внизу было уже почти темно, но, взглянув наверх, она увидела, что монастырь еще освещен ярким солнечным светом и качающиеся деревья окружают его, как волны прибоя. Холодный ветер ледяной пылью сек лицо, и, оторвав руку от руля, она закуталась поплотнее в меха, надвинула шляпку на лоб и стиснула зубы. Дорога исчезла: лучи фар выхватывали только неровную стену скалы на поворотах, машина летела вперед бесшумно и мягко, будто под колесами лежал бархат. Взглянув вниз, она увидела растворявшуюся спираль дороги да россыпь огней, пробивавшихся сквозь сумерки. Снизу не доносилось ни звука: оставшийся у подножия утеса Гонконг выжидательно замер и обратил взоры к небу. Но на коричневом небе луны еще не было, и над головой высился лишь монастырь, фосфоресцирующий, парящий в коричневатом воздухе игрушечный замок, где ждал падре Тони.

— Нужно подождать папу, — сказала ей мать.

Машина остановилась у ворот карнавальной ярмарки — карнавал должен был начаться через несколько дней. Она видела уходящие в солнечное небо крыши, колокольни и развевающиеся флаги. Папа был где-то здесь, на собрании директоров-распорядителей ярмарки. Стоял погожий январский день. Ей было пять лет, и она держала в руках новую куклу.