Погляжу себе в глаза,

Раз не поглядеть нельзя.

Только что я вижу в дымке?

Там, на снимке — разве я?

Из какого полусна,

В полумраке у окна,

Там стоит, вполоборота,

И душа ее темна?

Из-за дальних ли границ,

Из-за давних ли страниц,

Но серебряная нитка

Пробегает меж ключиц…

Погляди же на меня.

Среди света, среди дня

Погляди без снисхожденья,

Не беля и не черня.

Это я, мой голубок.

Я гляжу не вниз, не вбок.

Я такой бываю редко.

Но бываю, видит Бог.

Так уж лучше бы зеркало треснуло —

То, настенное, в мутной пыли.

Из мирка, захудалого, пресного —

В номера интересной любви.

Поспеши, поспеши, легкокрылая!

Вот и лампы уже зажжены.

Легкокрылая бабочка милая —

Без любви, без судьбы, без вины…

Не любил он — и номер гостиничный

Пробирает нездешняя дрожь. —

Не любил он! На площади рыночной

Отступился за ломаный грош.

Погоди, погода, бесприданница!

Ты любила всего одного.

Тот, кто знает любовь без предательства, —

 Тот не знает почти ничего.

Человек с человеком не сходится,

Хоть в одной колыбели лежат.

Не любил он — и сердце колотится.

Не любил он — и губы дрожат.

На пути ли в Москву ли из Нижнего,

По дороге ли на Кострому…

Легковерная, нелепая, книжная —

Не достанешься ты никому.

И, пытаясь в себе заглушить

Нарастающий гул камнепада,

Говорю себе: надобно жить.

На краю этой трещины — надо.

Эти злые, кривые края

Прорывают, ты видишь, бумагу.

Эта трещина, милый, моя.

И не двигайся, дальше ни шагу.

И, по гладкому камню скребя

И срываясь с него беспощадно,

Умоляю себя и тебя:

Это трещина, трещина, ладно?

Без обиды тебе говорю,

Накопив непосильную кротость:

Отойди же, не стой на краю.

Эта трещина, может быть, пропасть.

Из твоей оскудевшей любви,

Из улыбки тяжелой, нервозной

Вижу трещину в самой крови —

Незапекшейся, черной, венозной.

И, пытаясь в себе заглушить

Нарастающий гул камнепада,

Говорю себе: надобно жить.

На краю этой трещины — надо.

Он — вещать,

она — верещать,

достигать его глухоты.

А душа — прощать,

и еще — прощать,

с небольшой своей высоты.

Он — воплощать,

она — вымещать,

как-то все у них неспроста.

А душа — прощать,

 и опять — прощать,

со своего поста.

Он — сокрушать,

 она — водружать,

все чуднее их забытье.

А душа — прощать,

прощать и прощать,

да они не слышат ее.

Да они не видят ее.

Да они не помнят ее.

He отвертимся — хоть увернемся

От алмазных ее когтей…

А следы твоего гувернерства —

На повадках моих детей.

Я окошко тебе открыла —

На вот, руку мою возьми.

Просыпайся скорее, милый!

Поиграй с моими детьми.

Почитаешь им Вальтер Скотта,

Полистаешь для них Дюма.

У тебя впереди суббота,

У меня впереди зима.

Но в тягучем густом романе

Все замешено на крови.

Расскажи ты им о Тристане,

Расскажи ты им о любви.

А ты дышишь тепло и сладко,

Руку выбросив чуть левей,

И мужская трепещет складка

Между детских твоих бровей…

Не бывает любви бескрылой,

Не случается меж людьми.

Просыпайся скорее, милый!

Поиграй с моими детьми.

Расскажи мне, милый, где болит,

расскажи, не уводи глаза.

Видишь — на цепочке сердолик,

каменная в жизни полоса.

Отстранись немного, отступи,

на меня как прежде погляди,

сердце тихо дремлет на цепи,

камень мерно дышит на груди.

Видишь, в камне приглушенный свет,

темный пламень изнутри горит?

Это твоего паденья след,

ты же падал как метеорит.

Но ведь ты не скажешь где болит,

отведешь невесело глаза.

Я качну легонько сердолик,

каменная в жизни полоса.

Я качну легонько сердолик,

каменная в жизни полоса.

Дети мои спят у края, у берега,

Где йод, и смола, и музыка, и прачечная.

Ну, пусть! Пусть будет, как это у Бергмана, —

Жизнь то мерцает, то начисто прячется.

И это, и это преддверие праздника —

Там ель проступает, а может, Мерещится…

И папа — он праведник, праведник, праведник.

И мама — она грешница, грешница, грешница.

Дети мои очнутся, очухаются,

И в утробу запросятся, и займутся там играми.

И жизнь там увидят черную, чудную,

Это зимнее небо с ярчайшими искрами…

И снова, и снова преддверие праздника.

Звезда за звездой между веток навешивается.

И папа — он праведник, праведник, праведник.

И мама — она не такая уж грешница…