Годы прошли,

похвалил меня Пушкин,

простил меня Кушнер,

не стало Булата.

В голове моей нет уже

того молодого

салата,

который бы мог сойти,

если акцент снести

на зеленость,

иногда за влюбленность,

а чаще

за полную неутоленность.

Годы прошли,

изменился мой цензор,

исказился мой контур,

я узнала свободу,

но хотела бы праздновать ее щедрей,

веселей,

хоть мысленно, хоть еженедельно

как братья и сестры —

субботу.

Годы прошли…

Все не так, как когда-то,

папа с мамой отметили дату,

померкли прекрасные принцы.

Сюжет до сих пор непонятен,

составлен из бликов и пятен:

не Кристи, так Пристли.

Годы проходят…

Любовь

не совсем беспробудна.

Судьба

не всегда беспощадна…

Грядущее

только ли грозно?

Птицы кричат в поднебесьи:

Сердце стучит в подреберья…

Надо бы клясться

и клясться в любви,

покуда не поздно,

покуда не поздно,

покуда не поздно…

Говорю же тебе: не верь глазам.

И часам. И точным весам,

А возьми у меня старинный бальзам

и убедишься сам.

Говорю тебе: дай волю слезам

и оставь в покое сезам,

открывай скорее волшебный бальзам

и убедишься сам.

По своим папирусам, по парусам,

ты читаешь карты миров,

а моя баллада — чистейший бальзам

от заоблачных докторов.

Я — бальзаковский вид, я — булгаковский вуду,

а ты — получишь письмо.

И откроешь склянку, и я там буду

Как божественный Бальзамо.

Но ты медлишь, и крупные бусины слов

Нанизываются, скользя,

и тебе, Сусанину всех моих снов,

ничего объяснить нельзя.

Так не верь глазам, чужим голосам,

ни альтам не верь, ни басам.

А бери всеми пальцами мой бальзам

и уносись к небесам.

«Слово — неважное. Да больно уж вещь хороша».

Следовало б догадаться, хотя бы как Милан Кундера.

Жизнь обработана. Почва слегка оскудела,

ну и, естественно, просится в рифму душа.

Слово — неважное, да больно хорошая вещь.

Странное дело — не быть в Атлантиде атлантом.

То ли ландшафт нехорош, то ли климат зловещ,

и угораздит родиться с умом и талантом.

Слово — неважное, а вещь хороша, хороша,

ах не слюбилось? так так и скажи: не стерпелось.

Кендера или Кундера, рифмуйся, не бойся душа:

невыносимая легкость, неспешность, и все-таки, ах, несмертельность.

Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми.

Были отданы семье и работе.

Вот и не о чем говорить с молодыми,

Ну разве изредка — о любви и свободе.

Молодой, он что ж, неграмотен и неистов.

Жизнь полна картин и идет покуда без сбоев.

Он свободнее всех пушкинских лицеистов,

Всех цыган, разбойников и ковбоев.

Молодой, он женщину бьет с размаху.

Ту же самую, впрочем, что с вчера им добыта.

И не кланяется ни страху, ни отчему праху,

И не знает, где сердце, пока оно не разбито.

А я, что я могу этим жарким утром,

Этих самых дней золотых уже на исходе?

Вспоминать об одной любови печальной, утлой,

Тосковать о едва ли реальной свободе…

Возьму конверт, расклею,

волнуясь, допишу:

все кончено, прощай,

конец баллады.

Себя не пожалею,

тебя не пощажу,

а может, пощажу?

Проси пощады.

Проси, упрямолобый.

Не произнесены

все страшные слова,

хотя и близки.

Проси, пока мы оба

не осуждены

на десять лет

без права переписки.

Возьму конверт, припрячу,

назад не посмотрю.

Усилие проделав

болевое…

Тебя переиначу,

тебя перехитрю

и в ссылку,

в отделенье бельевое

немедленно отправлю,

в глубь памяти сошлю…

Гора с горою,

лишь бы не сгорая!

А я стишок подправлю

и с музычкой слеплю.

А как иначе

в туруханском крае?

Так, хороши иль плохи,

но, видно, до конца,

меняются черты, отвердевая…

Стираются эпохи,

срываются сердца,

хранит секреты

полка бельевая.

Лет сто, а может, двести,

промчатся. Чуть помят,

конверт найдется,

ведь находят клады…

… Меня на новом месте

порядком изумят

слова: «все кончено, прощай,

конец баллады».