Задохнуться в Клину, захлебнуться в Крыму,

и забыть сообщить: отчего, почему,

Никому не оставить записки.

Ну и что ж? Без меня разовьется сюжет,

и чужая Брижжит, сервируя фуршет,

вместо устриц разложит сосиски.

Захлебнуться в пути, задохнуться в клети,

даже самых банальных «забудь и прости»

не оставить, нет, нет, не оставить.

Но сценарий не дремлет, он дальше бежит,

и, постель застилая, чужая Брижжит

простыней не сумеет расправить.

Отвернуться от лампы, и в ласковой тьме

вновь себя приспособить к зиме, как к тюрьме,

доконав предварительно фляжку.

Задохнется история, треснет финал

и Брижжит зарыдает, прикрывши фингал,

оттопырив упругую ляжку.

И она завизжит, подсобравши слова,

что покатится скоро моя голова,

что напишется и завершится глава,

в детской книжке, сотрутся картинки…

И в Клину оттолкнуться, а выплыть в Крыму,

никому не сказав отчего почему будет лучше,

по мненью блондинки.

Дом Чайковского в Клину —

Старая открытка.

Подержи меня в плену,

Старая калитка!

Помнишь, помнишь, как с утра

Пробегала бричка?

И по имени Сестра

Протекала речка?

Дух кувшинки от болот,

Дух пчелы — от меда.

Кто потом тебя поймет,

Русская природа?

Кто еще, спустившись в сад

На заре дремотной,

Повернет скорей назад,

К рукописи нотной?

Кто споткнется без причин,

Но поймет причину,

Увидав, как птичий клин

Сверху машет Клину?

Где подсвечник отразит

Лаковая крышка —

Там усталость погрозит,

Пальцам передышка.

Кто потом заплачет всласть

Над листом бумаги,

Где еще имеют власть

Точки и зигзаги?

Это птичье колдовство —

Вскрикнет и сорвется.

Эта клинопись его —

Музыкой зовется.

Стеклянные вазы — странно! —

Из Вышнего Волочка,

Похоже, вышли из ванны

Прокисшего молока.

Какие нужны рассказы,

Когда по всему шоссе

Стоят расписные вазы

Во всей прописной красе?

Спросите с меня построже —

Люблю, была не была,

Российское бездорожье,

Изделия из стекла.

Особенно если это

Какой-нибудь пустячок,

Как полный вышнего света

Стеклянный тот Волочек.

Счастливая сладкая басня,

Которую в детстве прочла.

Прощай, Вавилонская башня,

С которой я век прожила!

Все самые лучшие годы

Промчались, как ни назови.

Хотелось французской свободы,

Хотелось английской любви.

Мужчина родится в рубашке,

А женщина с пальцем во рту.

Прощай, Вавилонская башня!

Прощаю тебе высоту.

Печальная пресная пена

Обломки твои приняла.

Та школьница пламенно пела

О том, чего знать не могла.

Возьму свое милое банджо

И тихо сыграю на нем.

Прощай, Вавилонская башня!

Нам было неплохо вдвоем.

Ну что же, что лучшие годы?

Они и твои, и мои.

Но Англия ищет свободы,

А Франция просит любви.

Припевы у эпох остались те же.

Один другого может утешать…

Утешь меня, и я тебя утешу.

И хватит — «уезжать — не уезжать».

Все временно, все зыбко, все песочно,

И ничего не стоит оплошать.

Утешь меня, хоть это будет точно.

И хватит: уезжать — не уезжать.

Круги прошли, компании распались.

А песенки звучат одни и те ж.

Все съехали, а мы-то ведь остались.

Утешь меня, пожалуйста, утешь.

Обнимемся, прекрасны и безгрешны.

Один другого станет утешать.

Утешимся, хоть мы и безутешны.

И хватит: уезжать — не уезжать.

Поговорим же о сути дорог на дорогу.

Медленно, медленно едем из города в Тегель,

всякое может случиться в дороге, ей-богу,

Гейне в окно постучит или старенький Гегель.

Поговорим на прощанье о сути прощенья.

Верхняя нота, пожалуй, не верная нота.

Надо бы выпуклей жить, но во всем уплощенье.

Дни все короче, и в повести нет анекдота.

Если позволишь, скажу о культуре картона,

в этой карманной Германии по крайней мере.

Я привезла схода четырехтомник Платона,

здесь о войне говорят, как о русской химере.

Уезжают мои родственники,

Уезжают, тушат свет.

Не коржавины, не бродские —

Среди них поэтов нет.

Это вот такая палуба.

Вот такой аэродром.

Ненадрывно, тихо, жалобно —

Да об землю всем нутром.

Ведь смолчишь, страна огромная,

На все стороны одна,

Как пойдет волна погромная,

Ураганная волна…

Пух-перо еще не стелется,

Не увязан узелок —

Но в мою племяшку целится

Цепкий кадровый стрелок.

Уезжают мои родственники.

Затекла уже ладонь…

Не рокфеллеры, не ротшильды —

Мелочь, жалость, шелупонь.

Взоры станут неопасливы,

Стихнут дети на руках,

И родные будут счастливы

На далеких берегах…

Я сижу, чаек завариваю,

Изогнув дугою бровь.

Я шаманю, заговариваю,

Останавливаю кровь.

Если песенкой открытою

Капнуть в деготь не дыша,

Кровь пребудет непролитою,

Неразбитою — душа.