He заметив, что дети предпочли бы тату или пирсинг,

Не заметив, что люди все уехали на Кот-д’Азюр,

Самый твердый на свете пушистый задумчивый персик

Я возьму, надкушу и присяду на пыльный бордюр.

Не заметив, что жизнь оказалась чудным извращенцем,

Не умеющим помнить, не знающим сладких границ,

Я укроюсь китайским прекрасным как сон полотенцем,

И цветы там, и фрукты, и перья невиданных птиц.

Дайте жить, дайте петь, отнимите судьбу как проблему,

Опустите как в трюм, отпустите меня как в тюрьму.

Я хотела успеть написать не роман, так поэму…

Но для этого надо очутиться хотя бы в Крыму.

Хорошо бы, чтоб память оказалась конфетной коробкой,

Полной ласковых писем, таких, что вовек не прочтут.

Хорошо бы флакон закрывался фигурною пробкой.

Все потеряно, все. А хрустальная пробочка — тут.

Никакой в этом мире поэзии.

Никакой в самом деле мечты.

И подушечки пальцев порезаны.

И страницы скандально пусты.

Ну, помаешься, позаикаешься,

Ну, посетуешь ты на судьбу.

Но не очень-то перепугаешься,

А покрепче закусишь губу.

Други близкие, други далекие!

Я гляжу ваших взглядов поверх.

Ожиданья огни одинокие —

Худосочный такой фейерверк.

Матерь божья, какая поэзия?

Матерь божья, какая мечта?

Я и шита, и крыта, и резана —

А страница пуста и пуста…

Я обиды рассовала по карманам

И царапины, как кошка, зализала.

Я училась этим маленьким обманам —

Ничего тебе про это не сказала.

В сумку сунула еще две-три тревоги

И за пазуху упрятала упреки.

Завязала в узелок свою досаду —

Ничего такого мне теперь не надо!

Мне нельзя заплакать, если захочу я.

И молчать нельзя мне, если замолчу я.

Ну, а главное — глубокие карманы,

Чтобы в них держать свои обманы!

Нетерпению купила я уздечку.

Ожиданию достала птичью клетку.

В уголке сложила каменную печку,

Чтоб кидать туда свои стихи, как ветки.

А еще купила швейную машину

И дешевые обрезки матерьяла

И себе карманы новые пришила —

Мне уже карманов старых не хватало…

На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро,

случайно нашаришь забытый пенальчик помады и губы накрасишь.

Усталый, вечерний Пьеро,

которого ждут не дождутся балы, маскарады…

И вздрогнешь от горечи. Жуткая, жгучая слизь.

Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать,

масла и добавки в такие оттенки слились…

Взамен земляники прогорклая алая слякоть.

Гололед — такая гадость,

Неизбежная зимой!

— Осторожно, моя радость! —

Говорю себе самой.

Ведь в другое время года

Помогает нам судьба,

А в такую непогоду

Затруднительна ходьба.

Я в дому — совсем другая:

Раз на дню, наверно, сто

Я сама себя ругаю

И за это, и за то.

А сегодня не ругаю

И напрасно не корю.

— Осторожно, дорогая!

Осторожно, — говорю.

Как ты справишься с дорогой?

Ведь ее не избежать.

Равновесие! Попробуй

Равновесие держать.

Не волнуйся и руками

Без стеснения маши.

Равновесие! Как знамя

Равновесие держи.

Гололед — такая гадость,

Неизбежная зимой!

— Осторожно, моя радость!

Говорю себе самой.

Не боюсь его нисколько.

Я всю жизнь иду по льду.

Упаду! Сегодня скользко.

Непременно упаду!

Иду по улице зимой,

И непонятно мне самой,

Как не заносит снегом?

Хотя погода хороша —

Болит, болит моя душа

Между землей и небом.

А где-то светится окно.

Так поздно светится оно!

Меня там не хватает.

Хотя погода хороша —

Болит, болит моя душа.

Ее ледок не тает.

А скоро будет Рождество!

Но это тоже ничего.

Потом пройдет и это.

Хотя погода хороша —

Болит, болит моя душа,

Ей облегченья нету!

А можно так и дальше жить —

Спешить, грешить, людей смешить —

Ни шатко и ни валко.

Да и погода хороша…

Но все болит, болит душа —

Ее-то вот и жалко.

Была я баба нежная —

А стала баба снежная.

Стою ничьей женой

Под горкой ледяной.

Была я баба нежная —

А стала баба снежная.

Вот и вся любовь!

Вот и нос — морковь,

И колпак из ведра,

И метла у бедра…

Была я баба нежная,

А стала баба снежная.

А глаза мои страшны,

А глаза мои смешны,

А глаза мои — из угля,

А черны — видать, грешны.

Была я баба нежная —

А стала баба снежная…

И стою, смеюсь. Зареветь боюсь.

Потому что я считаю:

Зареву — сейчас растаю.