А недосказанным было то, что Серому (Сережке Сорокину) отец, Артем Александрович, строго-настрого запретил всякую самодеятельность, согласившись, и то после долгого приставания сына, лишь на гаражи.

Впрочем, сама идея угрожающей надписи принадлежала Сережке же, и по этому поводу они долго спорили с отцом из-за каждого слова, в результате чего и сложилась известная теперь всему городу надпись. Она же точь-в-точь повторилась и на комбинате, исключительно из тех соображений, что Осевкин наверняка воспримет ее как проявление деятельности некой организации, перетрусит и расплатится со своими рабочими.

Однако Артем Александрович, бывший спецназовец, далеко не сразу поддался на уговоры сына. Одно дело воевать в Чечне, где видно, кто друг, а кто враг, и командиры думают за тебя, и совсем другое дело выступать за свои права в своем же городе, когда не знаешь, на кого можешь положиться, а кого лучше обойти стороной. Особенно опасно, когда не видно и не слышно тех, кто действует из-под тишка. Не успеешь рта раскрыть, как тебя не станет, или куда-нибудь увезут, что одно и то же. Сколько уже такого было, а никого не поймали, не арестовали и, разумеется, не осудили. А главное, ты не имеешь права легально создать нечто такое, что может противостоять нелегально организованной бандитской шайке Осевкина. Тем более что местной власти до фонаря, платит Осевкин зарплату своим работникам, или нет. Для нее важно, что он платит налоги в городскую казну. И еще, если верить слухам, что-то сверх налога в конвертах местным чиновникам. Но и это еще надо доказать. А кто будет доказывать? Если в самой Москве убивают журналистов и не могут поймать убийц, то что же говорить о каком-то задрипанном Угорске.

– И долго вы будете терпеть такое к себе отношение? – спрашивал у отца Сережка, не опуская своих черных материнских глаз под его взглядом, но всегда в отсутствие матери, работающей главным бухгалтером желищно-коммунального хозяйства города.

Вот ведь штука – раньше не спрашивал, а тут вдруг откуда что взялось. То ли начитался книг каких непутевых, то ли набрался чего подобного в Интернете. Или подбил кто из взрослых. Уследи попробуй-ка за ними. Вот и семнадцатилетняя Надюшка туда же, будто сговорились:

– Получается, папа, что мы только на мамину зарплату и живем., – корила она отца. – У нее, между прочим, сапоги совсем из моды вышли, а она ведь женщина, к ней люди ходят, она с начальниками общается, с самим мэром. Люди подумают, что раз она так обута и одета, значит работать совсем не умеет. Во-от.

– Да, папа, – поддерживала старшую двенадцатилетняя Любаша, с укором глядя на отца большими серыми – отцовскими – глазами.

– Купим что-нибудь, – отбивался от своих детей Артем Александрович, а по сердцу кошки так и когтили, так и скребли. И потому что домой уже полгода не приносит ни копейки, и потому что жена два года назад вдруг неожиданно полезла в гору, из рядового бухгалтера превратившись в главного, и получает теперь втрое больше своего мужа. Отчего жена вдруг сделала столь стремительный рывок, Артем Александрович старался не думать и, тем более, эту тему с женой не обсуждать. Да и она о своей работе говорила редко и неохотно. Ну, задержится иногда на работе, ну, там, сабантуйчик устроят на работе или на природе, но не так уж и часто, а в основном с работы приходит вовремя, от своих семейных обязанностей не отлынивает, то есть в семье все идет не хуже, чем у других.

Но о чем Артем Александрович и подумать не мог, так что собственные дети начнут укорять его, будто он бездельник и тунеядец. Потому и согласился, что стыдно стало за свое долготерпение и бездеятельность. Решил: ладно, так и быть, попробуем, а там будет видно. И троих из своей бригады подбил на то, чтобы то же самое написать на стене Второго корпуса. Авось не дознаются.

Но раньше, чем окончательно придти к такому решению, Сорокин встретился со своим бывшим командиром, проживающим на соседней улице, с которым воевал в Чечне. Тот решение одобрил, и каждый шаг в этом направлении они, склонившись над столом, расписали буквально по минутам, и так, чтобы ничто не указывало на кого-то конкретно: ни отпечатки пальцев, ни время написания, ни следы на чем бы то ни было.

– А что, ребя, если сфотографировать наши надписи и опубликовать в Интернете? Вот было бы здорово! Уж тогда бы точно Осевкин раскошелился! – вступил в разговор молчавший до сих пор четвертый мальчишка, самый, пожалуй, юный из всех.

– Классная идея! – отозвался Серый. – Вот ты, Костян, возьми и сфотографируй. У тебя ведь есть цифровик?

– Сфотографировать-то что! А вот в Интернет – тут же засекут, – возразил тот, кого назвали Костяном. – Разве что поехать в Москву и там пойти в интернет-кафе и выложить на президентский сайт. Может, не найдут.

Никто не мог сказать, найдут или нет, а потому на дубе на какое-то время утихли все разговоры.

– Эх, ребя! – после продолжительного молчания произнес Пашка. – Вот была бы снайперская винтовка. Засел на повороте к озеру Долгому, Осевкин поехал – бац! – и кранты!

– Размечтался, – презрительно фыркнул Серый. – У него машина бронированная, – пояснил он. – Разве что бронебойным. Или из гранатомета.

– Ага! Где ты его возьмешь, гранатомет-то этот?

– А снайперку где?

– То-то и оно, что негде. Тем более без денег. Снайперка небось на машину потянет. А то и больше.

– А помните, – вступил в мечтательный разговор Костян. – Помните, как мы на раскопках у деревни Николаевки нашли в окопе противотанковое ружье? И патроны. Четырнадцать миллиметров! Во! Такой даже танк пробивал, а уж Осевкинский «джип» – нечего делать. Дядя Леша говорил, что у этого патрона специальный сердечник из вольфрама и кобальта внутри. Что угодно пробьет.

Заспорили, из чего когда-то делали сердечник для бронебойных патронов. Но вяло, и спор успокоился сам собою, потому что никак не был связан с действительностью. А действительность все еще копошилась вокруг их надписей. Народ подходил, подъезжал, уходил и отъезжал, разнося весть о неслыханной в городе дерзости против сильных мира сего, наполняя душу мальчишек ликующей гордостью.

– А вот, ребя, есть идея, – снова нарушил тишину неугомонный Костян. – Вот, предположим, издал наш мэр какой-нибудь указ, а ты, скажем, не согласен. Или сам президент. И что делать? Идти на улицу? Тут тебя опон быстро раздраконит. А если вывесить флаг? Скажем, не согласен – вывешиваешь красный или черный, согласен – зеленый, начхать на все – желтый. Как в светофоре. Тогда и ходить никуда не надо. Вывесил – все видят, кто за что. Здорово? А? Весь город в флагах!

– Сам придумал или слыхал от кого? – спросил Серый.

– Ну-у, не то чтобы слыхал, а так – батя говорил. Но не о флагах, а так… про всякое. Вот я и подумал.

– А откуда они узнают, чего ради вывесили эти флаги? – допытывался Серый, которому идея показалась интересной.

– Я ж и говорю: закон. Или указ. А можно и просто так. Ведь нигде же не сказано, что вывешивать флаги нельзя. Поначалу, конечно, будут путаться, а потом, когда привыкнут, тогда все путем, – вновь воодушевился Костян. – Вроде референдума. И эти самые… как их? Вот черт – забыл, как называется! Ну там… опросы всякие! На хрена они тогда нужны? А то развелось всяких институтов общественного мнения – плюнуть некуда. Раз как-то снял трубку, а там тетка и говорит: здрасти, говорит, я из института общественного мнения. Скажите, говорит, пожалуйста, какие программы смотрят сейчас в вашей семье? Я и говорю: все сразу. Так, говорит, не бывает. Вот кто у вас, спрашивает, сейчас из взрослых смотрит телевизор? Нашла дурака! Так я ей и сказал, что дома я один и никто не смотрит. Еще узнают, придут, стукнут по башке и все вынесут. Взял и положил трубку. А тут и звонить не надо. Тут глянул – весь город в красных флагах… Или в зеленых – и все ясно, – убежденно закончил он.

– Мне ясно одно, – заговорил Серый с усмешкой на узких губах, – что у тебя от твоих фантазий скоро голова лопнет. Или волосы вылезут, как у нашего мэра.