– Вот это – моя жена, Наталья, – представил Осевкин юную женщину. И спросил, положив руку на плечо Нескина: – Как, ничего?

– Не то слово, Сеня! – восторженно воскликнул Нескин. – Прелесть! Красавица! Богиня!

Шагнул к ней, переломился пополам, целуя тонкое запястье.

– Нескин. Аарон Давидович, – представился он между поцелуями. – Представитель компании «Блюменталь унд компани». Мы с вашим мужем когда-то вместе начинали работать в этом направлении. Мне оч-чень приятно, что у него такая прелестная жена! Оч-чень! Семен Иванович, надо думать, носит вас на руках.

Наталья, вспыхнув, бросила быстрый испуганный взгляд на своего мужа, слегка попятилась от Нескина и прикрыла ладонью ложбинку между грудями, где покоился маленький золотой медальон с голубым глазом – от сглаза. И совсем маленький золотой крестик.

– И чего ты нацепила этот медальон? – прорычал Осевкин, ткнув пальцем в отсвечивающий лаком глаз. – Где колье, которое я тебе подарил?

– Я думала, Севушка…

– Она думала… Задницей ты думала! К людям идем! Люди должны видеть, что у Осевкина жена выглядит на тыщу процентов выше их заезженных кляч. Усекла? Чтобы через пять минут на тебе было колье! – И, отвернувшись, бросил на ходу: – Пошли, Арончик. Опаздываем. Она догонит.

И они пошагали, не оглядываясь, к пристани, где их ожидал катер. Сзади торопливо цокали каблучки Натальи, бегущей следом подобно прирученной собачонки, на ходу пытающейся застегнуть на своей тоненькой шее колье с бриллиантами и изумрудами,

Нескин знал от своих информаторов, что Осевкин взял Наталью себе в жены, когда ей не исполнилось еще и шестнадцати лет, взял из многодетной семьи, едва сводящей концы с концами, а по существу купил за тысячу долларов. Брак же с ней зарегистрировал лишь тогда, когда она родила ему двоих сыновей, то есть после ее совершеннолетия. На Западе его бы посадили только за это, а здесь, в России, считают, что Осевкин умеет жить. В отличие от тех, кто жить не умеет, то есть не имеет ни денег, ни власти, ни такой шикарной дачи, ни такой молодой и очаровательной жены. Но, похоже, прошлое Осевкина уже никого не волнует. Даже теперь, когда придавили и продолжают додавливать всех настоящих и бывших бандитов, когда провозглашена решительная борьба с коррупцией и бюрократией, выступающей в качестве препятствующей силы техническому развитию России, удерживающей ее на нефтегазовой игле. И будто бы не без помощи западного капитала, которому вовсе не нужна Россия с новейшими технологиями, да еще обладающая безграничными запасами нефти и газа. Нескин знал доподлинно, что и братья Блюментали придерживаются такой же политической линии. Разливать по бутылкам и рассыпать по коробкам – это сколько угодно, но производить самим химические продукты из той же нефти – извините-подвиньтесь, как говорят в незабвенной Одессе.

Вышли к пристани. Над озером дул сильный порывистый ветер. Для Нескина этот ветер оказался тем более неожиданным, что ветра до сих пор не чувствовалось: и деревья не шелохнутся, и легкие розовеющие облака будто замерли на одном месте, а тут вода рябит, гнется камыш и прибрежные кусты ивняка, о борт катера с настойчивостью маньяка хлещут волны, катер качается, то натягивая, то отпуская швартовы, тычется корпусом в в автомобильные покрышки, прикрепленные к бетонным сваям, загнанным в озерное дно.

На катер всходили по трапу. Впереди Осевкин, за ним остальные. Охранник с литыми плечами помог Нескину, придержав его под локоть, затем Наталье преодолеть ерзающий под ногами трап. И тотчас же были убраны швартовы, двигатель взревел, и катер, рассекая волны, понесся к противоположному берегу.

– Тут по вечерам всегда дует как в трубе, – пояснил Осевкин своему спутнику. – Говорят, что здесь перед заходом солнца собираются боги ветров на совещание. Дует не больше часа. «Мистраль» местного значения. Никто не может объяснить, откуда он берется. Такая вот чертовщина.

Катер несся к противоположному берегу, до которого было чуть больше километра, подпрыгивая на волнах, разбрызгивая их острым носом по сторонам, громко шлепая о воду ступенчатым днищем. Из воды стремительно вырастал генеральский дом замысловатой конструкции, будто слепленный из отдельных кусков. Сквозь гул мотора, вой ветра и шлепки взбаламученной воды с того берега прорывалась отдельными всхлипами громкая музыка, более похожая на то, будто там, на берегу, забивали сваи и пилили лес огромными пилами.

На берегу Осевкина и его спутников встречал сам мэр Угорска Андрей Сергеевич Чебаков: среднего роста, с выпирающем брюшком, лобастый, с широкими залысинами, с постоянно прищуренными серыми глазами, будто ему все время приходится смотреть против солнца, с блуждающей на полных губах неопределенной ухмылкой, с руками, соединенными значительно ниже пояса. Рядом с ним стояла его жена, очень похожая на своего мужа не только внешне, но и повадками: так же щурила глаза, ухмылялась и держала руки. И трудно было понять, кто у кого поднабрался таких изысканных манер.

Когда Нескин создавал с Осевкиным в Угорске Комбинат, Чебаков-младший ходил в каких-то незначительных чиновниках, был худ, плохо одет и явно чувствовал себя в этом мире не в своей тарелке. И однажды он пришел к ним. Нескин помнил, что они с Осевкиным встретили его настороженно: черт его знает, этого юриста, что у него в голове. Как выяснилось в результате не слишком долгого разговора, в голове у юриста не было ничего, кроме желания к кому-нибудь прилепиться и кем-нибудь стать. И Нескин очень хорошо его понял: жаден, трусоват, не слишком умен – и решил, что более послушного мэра для этой дыры не сыскать, в чем и убедил Осевкина. Тут же организовали кампанию перевыборов – и Андрей Сергеевич Чебаков стал мэром Угорска. Миновало не так уж много лет, и вот перед Нескиным предстал совсем другой человек: уверенный в себе, самодовольный, располневший и даже обрюзгший, что говорило о нездоровом образе жизни.

– Какие лю-ууди-иии! – воскликнул с подвыванием – доказательством неподдельного восторга, Чебаков-младший, раскидывая руки для объятий, едва катер приткнулся к небольшой пристани. И как только Осевкин ступил на ее дощатый помост, в объятия его и заключил. И даже трижды ткнулся щекой в щеки Осевкина, всякий раз приподнимаясь на носки.

То же самое проделали их жены, выражая свой восторг радостными писками, охами и ахами. Нескину восторгов досталось значительно меньше, но все-таки досталось и от мэра, и от мэрши, которые с воодушевлением засвидетельствовали, что хорошо его помнят по прошлым годам, помнят и даже любят.

Когда процедура встречи было завершена, хозяева и гости направились к особняку, возле которого уже толклось порядочно всякого приглашенного народу.

Бывший майор бывшего КГБ Олег Михайлович Щупляков отложил в сторону папку, на обложке которой была приклеена квадратная бумажка, а на той бумажке отпечатано на принтере: «Предварительное расследование преступления против владельца ФУКа, которое выразилось в откровенном хулиганстве и оскорблении личности, посредством написания на внутренней части стены Второго корпуса оскорбляющей надписи, а также в нарушении трудовой дисциплины и трудового законодательства». С грамотой у Олега Михайловича было не очень, потому что в военном училище, которое он закончил в прошлом веке, на грамоту особенно не напирали. Да и в повседневной службе приобрести ее он не мог: книг почти не читал, писать приходилось редко, и в основном служебные бумаги, и на том языке, который понятен всем, кто носит погоны. По части гражданского трудового законодательства он тоже был не силен. Но протокол составлять было необходимо как по роду службы, так и… – дальше все терялось в весьма расплывчатых инструкциях, сочиненных его предшественником на посту начальника охраны на данном промышленном объекте. И ни то чтобы Щупляков был до мозга костей чиновником и бюрократом, – да и невозможно им стать всего-то за два года, – однако деньги за свою должность получает, и не малые по нынешним временам, следовательно, должен их отрабатывать, а главное – отчитываться о проделанной работе перед самим Осевкиным.