– Я никогда не нарушал закон, – сказал я.
– Чушь. Тебя просто до сих пор ни разу не ловили.
Следователь вынул из папки несколько фотографий и протянул мне.
– Мы эти синие горы уже давно отслеживаем. Похоже, застали преступника на месте преступления.
Фотографии зернистые – видимо, сняты через телеобъектив с большим увеличением, – но синие трафаретные горы ясно видны.
На выходе из комнаты для допросов меня ждали двое полицейских в форме. С ними была и мама – в такой ярости, что едва могла говорить. Даже тот факт, что я весь в бинтах, не слишком ее разжалобил – она лишь спросила, как я себя чувствую.
– Вроде нормально.
– Мэм, нам пора везти вашего сына в изолятор для несовершеннолетних, – сказал один из полицейских.
Мама кивнула, обернулась ко мне.
– Пик, на этот раз ты серьезно влип. Посмотрим, что нам удастся сделать.
Меня увели.
К ИСХОДУ ТРЕТЬЕГО ДНЯ в изоляторе я полез на стенку. В буквальном смысле. Так что пришлось моему «советнику» (так здесь называют вертухаев) тонко намекнуть мне, что этого делать не следует.
Мальчик-Паук, Мальчик-Геккон и прочие заголовки в этом духе украшали все утренние газеты изо дня в день. Каждая новая статья глубже закапывалась в историю моей семьи: кто там мои мама, папа, отчим, даже сестер-близнецов не оставили в покое. В газетах были инфракрасные снимки, как я лезу на небоскреб, фотографии из школы, фотографии мамы и папы тех времен, когда они вместе занимались скалолазанием и их звали Скальными Крысами. Нашли даже две «синих горы».
На второй день в изоляторе я бросил читать газеты, а в общую комнату перестал заходить, как только история попала в телевизор.
Телефонные звонки из изолятора строго ограничены. Я единственный раз сумел дозвониться до мамы и спросить, как дела, но она именно в ту самую секунду была на встрече с адвокатами и не могла говорить.
Наутро четвертого дня в мою комнату (так здесь называют камеры) пришел «советник» и сказал, что у меня посетитель. Ну наконец-то!
Я ждал маму и был сильно разочарован увидеть вместо нее Винсента. (Ты уж, Винсент, не обижайся.) Он не знал, что я побывал в неотложке, и вздрогнул, увидев перебинтованную щеку и ухо.
– Я тебе книг принес почитать, – сказал он. – Наверное, тут скучновато.
– Еще бы. Спасибо.
– И еще пару блокнотов.
Он вынул из сумки два черных блокнота, упакованных в пластик, и положил их на стол с таким видом, словно это были древние рукописи неведомой цены.
– Фирменные, от компании Moleskine. Их делают в Италии. У этой компании богатая история. В ее блокнотах рисовали Ван Гог и Пикассо, в них писали Эрнест Хемингуэй и Брюс Чатвин.
– Подумать только![1]
Пожалуй, надо вам немного рассказать про мою школу. Она необычная. Настолько необычная, что у нее даже нормального названия нет. Ее называют Школой на Грин-cтрит, потому что она, вы не поверите, находится на Грин-cтрит. В нее ходят ровно сто учеников со всего Манхэттена; классы – с первого по тринадцатый. Обычный ученик нашей школы – вундеркинд по той или иной части: у нас и музыканты есть, и певцы, и танцоры, и актеры, и юные математические гении. А еще у нас в школе есть я, который ничего этого близко не умеет. Попал я в эту компанию потому, что в попечительском совете школы заседает и заодно на общественных началах (то есть не получая за это ни цента) работает школьным юристом мой отчим, Рольф Янг. Школа расположена в двух кварталах от нашего дома, и мои сестры-близнецы ходят туда, как и я, но в отличие от меня заслуженно – они блестяще играют на фортепиано.
Короче, школе потребовался целый год, чтобы обнаружить у меня «особый талант». По мне, они просто устали ждать от меня чего-то путного и просто выдумали его из головы – надо же иметь какой-то повод убедить Рольфа и дальше работать на них за просто так.
– Пик у нас будет писателем! – объявила в один прекрасный день директриса, держа в руках сочинение, которое я написал в то же самое утро, наскоро доедая завтрак.
Я бы хотел быть у них скалолазом, но по неясной причине Школа на Грин-стрит не считает спортивные достижения чем-то достойным внимания.
Поймите меня правильно, я обожаю Школу на Грин-стрит. И ученики, и учителя – любопытные, необычные люди, с ними жутко интересно. Я даже умудрился кое-чему там научиться. Проблема только одна: у меня в школе нет друзей. И в этом, правду сказать, никто не виноват. Меня в жизни что интересует? Верно, скалолазание. А других учеников – вещи вроде теории чисел, какой тип струн лучше подходит для скрипки, а какой тип конского волоса – для смычков и далее в этом духе.
В общем, благодаря решению директрисы я и познакомился с Винсентом. Поскольку он преподавал литературу, ему и пришлось заниматься со мной – раз уж меня назначили писателем.
Винсент снял пластик с первого блокнота, показал маленький кармашек для заметок, показал, как обращаться с резиновой тесемкой: ей можно пользоваться как закладкой, а можно – как держателем обложки.
– Я еще принес тебе ручку, – сказал он. – Но охрана ее не пропустила – боятся, ты ей испишешь тут все стены.
Я-то думал, что они боялись, не попытаюсь ли я кого-нибудь ей пырнуть (или наоборот, что кто-нибудь пырнет ей меня).
– Я постараюсь добиться, чтобы тебе все-таки выдали, чем писать, – сказал Винсент. Он говорил медленно, отчетливо, выделяя каждое слово и произнося все звуки (ни разу не слышал, чтобы он сказал «здрасьте» вместо «здравствуйте»). – Ведь многие из самых великих произведений мировой литературы были написаны в тюрьмах.
Я меж тем не планировал сидеть в изоляторе достаточное для написания чего бы то ни было существенного время.
– Вне зависимости от того, сможешь ты вернуться в школу или нет, этот год ты закончишь. Я обговорил это с директрисой. Оценивать то, что ты напишешь в этих блокнотах, буду я и еще четверо писателей. Я принес тебе два блокнота на случай, если ты решишь написать что-то подлиннее. Запомни, ты должен написать рассказ или повесть. Набор дневниковых записей не пойдет. У твоего текста должны быть начало, середина и конец, и в конце должна быть развязка. Ты волен описать случай из собственной жизни или из чьей-то еще, а можешь выдумать историю целиком из головы. Задание будет считаться выполненным, если ты заполнишь один блокнот целиком. Я советую тебе воспользоваться писательскими приемами, которым я обучил тебя за прошедший год.
– Я вернусь и доучусь, – сказал я.
Судя по выражению лица, Винсент в этом сильно сомневался.
– Это не важно, – сказал он. – Вернешься, не вернешься, а задание, будь добр, сдай.
ЧУТЬ ПОЗДНЕЕ ко мне заглянул и второй посетитель – женщина. Длинные темно-русые волосы, голубые глаза, оливковая кожа. Невысокого роста, но крепкого телосложения, видны накачанные мускулы рук. Осанка немного странная, спина как будто не гнется (это сложно заметить, если не знать заранее или не наблюдать за ней длительное время). Руки все в ссадинах и порезах – сказываются долгие годы скалолазания. В руках – сумка с вещами.
– Прости, не могла попасть к тебе раньше, – сказала мама. – Сам понимаешь, близнецы, адвокаты и…
– Ничего страшного, – перебил я.
Изолятор и правда находился в полутора часах езды от нашей квартиры на Манхэттене. Плюс ко всему мама целыми днями пропадает в книжном – этот бизнес она ведет с одним своим приятелем. Но я был бы рад, если бы она заглянула ко мне пораньше.
Мама подошла ближе – поглядеть на ссадины у меня на лице.
– Выглядишь не шикарно, – сказала она.
– Спасибо.
Мама принялась ходить из угла в угол.
– Как близнецы?
– С тех пор как тебя замели, не перестают плакать.
Меня передернуло. Маму расстраивать – одно, а вот обижать Патрисию и Паулу – другое дело, этого я совсем не хотел. «Две горошинки в стручке» – так их звали мама и Рольф, а я их звал «Раз горох, два горох». Они всегда хихикали, когда слышали это. Шести лет от роду, они смотрели на «третий горох» – на меня – с открытым ртом, словно я бог какой.
