– Я убил его, – мрачно произнес я.

– Он заслужил.

Я не стал спорить.

– Сдавайтесь, сударь, – довольно произнес кузен, выбив шпагу из рук соперника. – Обещаю пощадить вас и не убивать.

Оружие с жалобным звяканьем упало. Кончик шпаги Карла уперся в горло проигравшего.

Похоже, у нас появится пленный. Ума не приложу, что с ним делать. Думаю, на нашем месте он вряд ли был бы столь милосерден.

Глаза проигравшего сверкнули отчаянием, быстро сменившимся злостью.

– Пошел ты… – произнес он и, подавшись вперед, проткнул горло шпагой.

В кузена ударила струя крови. Он едва не вскрикнул от неожиданности.

– Хорошо день начинается, – вздохнул я, вкладывая оружие в ножны.

– Ты забыл протереть лезвие, – возмущенно сказал Карл. – Оно заржавеет.

– Плевать, не до этого. Проверим, жив ли тот, кого они обыскивали.

Я опустился на колени рядом с человеком в зеленом мундире. Под париком обнаружились растрепанные светлые волосы. На макушке бугрилась большая свежая шишка. Выходит, мой товарищ по несчастью.

Я приложил ухо к груди. Сердце билось неторопливо и размеренно. Беглый осмотр показал, что его просто оглушили. Других ран, кроме набитой шишки, не нашлось.

Нашатыря нет, можно похлопать по щекам или поднять ноги. Вроде так поступают с женщинами, находящимися в обмороке. Но этот очнулся самостоятельно.

Он схватил меня за грудки, с воистину медвежьей силой подтянул и сердито прорычал:

– Ти собрался меня грабить, да?

Он говорил на ломаном русском. Выходит, иностранец… вроде меня нынешнего.

– И в мыслях не было. Я просто хотел вам помочь.

Мой голос убедил его, что я говорю правду, и он отпустил:

– А кде некотяи, что стрелял в моего коня?

– Не стоит волноваться. Дела их неважные.

– Виходит, ви спасли мне жизнь. Я отшень вам плагодарен.

– Что вы. Я исполнил свой долг порядочного человека.

Слова сами слетели с кончика языка. Странно, обычно я выражаюсь в иной манере. Неужели заразился от Карла?

– О, ви не просто порядочный человек, вы – человек чести. Назовите свое имя, отважный герой.

– Игорь… – я прикусил язык, – то есть Дитрих. Дитрих фон… Гофен, – уф, кажется, не ошибся.

– Спасибо, отважный рыцарь. Даю слово творянина и офицера: я отплачу вам той же монетой…

Бабах! Оглушительно громыхнуло из кустов, моментально окутавшихся облаком дыма. Послышался тонкий противный свист и шлепок. Тело офицера выгнулось. Я увидел страшно удивленные глаза.

– О майн гот, не хочу умирать! – Он дернулся и повис у меня на руке.

Мне не впервой видеть смерть. Я перестал бояться покойников с того момента, как закрыл глаза умершему отцу, подвязал ему платком челюсть, накрыл тело простыней и стал обзванивать родственников. Просто каждый, кто прикоснулся к этому таинству, уже никогда не станет прежним. Меняется действительность или твое отношение к ней. Начинаешь ценить каждый вздох, взгляд, каждую крупицу общения с близкими. Проблемы, ранее казавшиеся глобальными, уходят на второй план. Суета сует. Вот она – истина в последней инстанции.

Офицер, бывший недавно живым, чувствующим человеком, вцепился в меня, будто я последняя ниточка, связывавшая его с этим миром. Ниточка оборвалась. Душа улетела туда, откуда нет возврата, где, как хочется верить, намного лучше, чем здесь.

Я видел его впервые, успел перекинуться несколькими фразами и все, но почему по щекам потекли слезы? И наряду с возникшей горестью внутри разгоралось пламя, оно требовало выхода. Где та сволочь, что предательски выпалила из кустов?

Я оказался на ногах и бросился туда, где еще не успел развеяться дым, услышал за спиной конское ржание, громкие возгласы.

– Куда прешь, убивец?

Я обернулся и последнее, что успел увидеть, – летевший в лицо деревянный приклад мушкета.

– Куда их, ваш высокородь? В полицию?

– Нет. Дело сурьезное. Пожалуй, вези в Петропавловскую крепость, сдашь чиновнику Тайной канцелярии, а если не найдешь, то коменданту. Скажи, что застали на месте убийства ажно с четырьмя трупами. Хоть и иноземцы, но кто ж их, аспидов, знает. Пущай в Тайной канцелярии разбираются.

– А с телами как? Вы их опознали, ваш высокородь?

– Трое в сером – капрал Преображенского полка Звонарский с лакеями. Запомнил?

– Так точно, господин капитан.

– Мертвый измайловец – поручик Месснер из вестфальцев. Поговаривают, конфидент самого Миниха.

– Эвона как. Это его мы, выходит, встречали?

– Его.

– Не уберегли, значит, голубя. Опасливо мне, ваш высокородь.

– Чего ты спужался, Борецкий?

– А ну как и меня заодно с энтими двумя немчиками в колодничий каземат оформят? Попасть туда легко, а вот выйти трудно.

– Не боись, Борецкий. Ты государственный человек, лейб-гвардии сержант. Худа не сделал. Подполковник за тебя всегда слово молвит. Выручим, ежели что. А чтоб не сбегли, возьми с собой четырех солдат. Штыки примкните и глаз не спускайте. Утекут – шкуру с тебя спущу почище Ушакова Андрея Ивановича, – имя и отчество офицер произнес с придыханием, чуть ли не озираясь по сторонам.

– Знамо дело, ваш высокородь, спустите.

– То-то! – удовлетворенно подкрутил лихой ус офицер. – Скажешь, я завтра прибуду с подробным рапортом. Ступай, Борецкий.

Сержант Борецкий – немолодой коренастый мужчина с багровым лицом пьяницы – вместе с двумя солдатами устроился на крестьянской телеге. Нас с Карлом связали и положили на вторую телегу, приставив двух конвоиров. Мертвецов, укрытых рогожей, загрузили на третью. Возницы, доставленные из ближайшей деревни вместе с реквизированными подводами, выглядели забитыми и не роптали. Они мяли в руках шапки и постоянно крестились, выслушивая приказания офицера.

Взявший меня и Карла под арест гвардейский капитан не стал слушать объяснений. И дело отнюдь не в пресловутом языковом барьере. Немецким он как раз владел сносно. Ничего удивительного – полиглотов среди дворян хватало, заставляла сама жизнь. А что делать, если командир полка может оказаться шотландцем, из трех штаб-офицеров: один голландец, другой швед, третий саксонец, которые на русском двух слов связать не могут? Хочешь не хочешь, а нужно между собой договариваться, вот и договаривались на немецком. Это уже потом перешли на язык Дидро и Вольтера. Мы для капитана были убийцами, застигнутыми на месте преступления. Разбираться с нами он считал ниже своего достоинства. Дело пахло керосином.

Виски ломило, на лбу вздувалась шишка, в глазах двоилось, нос опух. На счастье, я успел в последний момент отпрянуть, приклад прошел по касательной, только благодаря случаю «рубильник» остался цел. Но приложили меня крепко. Провалялся без памяти час, а то и больше.

С Карлом обращались гуманней. Ему вообще почему-то везло гораздо сильнее.

– Вот немчура проклятая. Лезет сюда, словно им медом намазано, – сплюнул конвоир. – Хорошо хоть эти по всему бедовать будут.

– Не говори, Матвеич. Видать, им у себя совсем несладко стало, вот и бегут к нам, будто тараканы какие. Жадные: что рупь, что копейку – под себя норовят утащить. А нашему ваньке деревенскому достается: корми-пои оглоедов, до юшки из носу надрывайся, а они на шею сядут и тебе же батогов всыплют за добро твое. Сволочи!

– Немцы, я тебе скажу, разные бывают. Требовательные, вечно недовольные, по сторонам рыскающие, но к аккуратству приучены и остальных приохотить хотят. Этого от них не убавишь. Слово свое завсегда в ответе держат. Ежели скажут что, сделают. А то, что злые как собаки, так иной русский трех немчур стоит. Был у нас поручиком Иванов – ты его не застал, молод еще, – из дворян тверских, по фамилии русак-русаком, а сколько солдатского брату через его пострадало. Вор настоящий был. Полуроту голодом заморил. Вечно у него на солдатский котел денег нету, на мундирное платье – шиш да кукиш. Оголодали, истрепались. Из остатних рот над нами поперву смеялись, а потом жалеть зачали. И жаловаться некому – начальству до тебя никакой охоты вникать нету. Мы волком выли. А уж как нас не любил! За любую мелочь бил боем, особливо как выпьет. Чуть что – сразу в зубы. Рожа, говорит, твоя не нравится. Как его от нас перевели в другую часть, так мы всем ротным миром свечки в церкву поставили. Не знаю, кто сейчас от энтого Ироду муку принимает.